Я весь день провел в архиве. Большая часть нашего отдела ушла на первые представления, где должен был играть наш начальник, а меня отправили в архив, заканчивать дела. Мне выдали дневной паек, я спустился вниз. В архив не ходил лифт, поэтому приходилось долго спускаться пешком, а потом подниматься. Никто не любил здесь работать, а мне нравится. Здесь нет камер слежения, а по лестнице можно подняться до самого верха, минуя общие лифты, и выйти незамеченным из здания. Я так делал много раз, совершенно бесцельно, мне нравилось само чувство мимолетной свободы.
Я проработал в архиве до позднего вечера, моя смена закончилась несколько часов назад, но я не торопился. Есть не хотелось, паек лежал нетронутым, заберу его домой к остальным, за годы службы у меня их скопилось больше пятидесяти. Я не буду описывать, что это за паек, достаточно понимания, что это та же самая серая масса, только твердая, чтобы это съесть, надо найти хотя бы стакан воды. В архиве я работаю быстро, это несложно: находишь в ячейке нужную карточку и правишь профиль в базе, обычно мы приписывали хищения умершим, чтобы на законном основании списать все накопленные жалкие кьюбы в пользу департамента. Это был неплохой доход, по моим расчетам, до одиннадцати процентов от всех поступлений. Я задумался о понятии законности, что в целом есть закон, кроме тяжелой палки, бьющей по спине каждого, причем осознать свою вину ты не успеваешь, получая следующий удар. Было в этом что-то божественное, в ударах, также, как наши боги проламывали 252 года назад черепа нашим отцам и матерям. Определенно, это воодушевляет!
Наконец, я понял, что уже очень поздно, и я не успею на третий сигнал к отбою, а за это уже полагалось наказание. Я стал собираться, как вдруг услышал стук снизу. Звук раздавался около решеток воздушного отопления, так нам объясняли, из них всегда шел нестерпимо удушливый пар, наполнявший архив тошнотворным теплом. Мне это больше напоминало вентиляцию, как оказалось, я был прав. Я подошел к решетке, по которой кто-то стучал снизу, и увидел в узких щелях движение маленькой руки. Я попытался открыть решетку, но она заржавела за долгие годы, замок не отщелкивался. Человек снизу стал стучать еще чаще, понимая, что его заметили. Мне казалось, что сквозь этот шум выгоняемого вентиляторами пара я слышу голос. Я ушел за стулом и стал бить его ножкой по замку. Ножка стула оказалась тверже, стулья были очень тяжелыми, сделанными из плохо крашенного проката. Замок отлетел, я схватился пальцами за решетку и дернул ее вверх, она не поддавалась, я дернул сильнее, уперевшись ногами в пол. Не знаю, сколько я так дергал, но голос снизу становился все слабее, а решетка только гнулась. В итоге я ее выдернул, сильно порезав пальцы. Из открытого проема я вытащил обессилевшую девушку, совсем маленькую, с содранными до крови руками, она еле дышала от жара и усталости. Я положил ее на стульях в комнате отдыха, накрыв своим мундиром, у меня дома есть еще один, а на выходе под курткой никто и не заметит, тем более что на куртке были такие же погоны. Пришлось несколько раз сбегать наверх за водой. Она пила с жадностью, смотря на меня с испугом. Я бы и сам себя испугался, по сравнению с ней я был огромным, я в принципе был больше своих друзей, а она была еще совсем молоденькой, не больше десяти лет.
Она немного поела и стала засыпать, поэтому мне пришлось взять ее на руки и показать, где находится уборная, я объяснил, что эту воду пить нельзя, она плохо очищена, зацикленная после первой стадии очистки. Я видел, что она слушает невнимательно, часто отключаясь.
Уложив ее спать, я принес еще воды. В архиве ее никто не найдет, я был в этом уверен, по крайней мере в этом месяце. Я боялся, что она захочет сама уйти, но у нее не было нормальной одежды, я никогда еще не видел, чтобы человек был одет так легко.
Я не могу спать, все думаю, что делать дальше. Рядом лежит пакет с моей старой одеждой и пайками, наконец они пригодились. Надо с ней поговорить, если ее найдут, то сразу же отправят на карьер. Слишком жестоко для нее, но в архиве она тоже жить не может. Я должен все продумать.
18-й месяц 252 года, день 37.
Она живет у меня. Мы долго готовились к выходу из департамента, и два дня назад этот момент настал. В этот день я должен был идти после работы в молельный дом смотреть представление. Я как всегда рано утром ушел в архив, где меня ждала эта девочка, как же ей было тяжело так долго находиться в архиве. Один раз нас даже чуть не застукали, с других отделов прислали несколько КИРов, я им помог, сделав за них всю работу, а девочка все это время пряталась между стеллажами, боясь лишний раз вздохнуть.
Мы пробовали два раза уйти поздно вечером, но каждый раз, когда я выводил ее на лестницу, мне на пути кто-то попадался. Поэтому мы ушли днем, когда департамент был полон работников, приросших к своим стульям. Мы поднялись по лестнице наверх, один раз пришлось остановиться, чтобы она восстановила дыхание, удивительно, какая она была слабенькая. Ей тяжело было идти в моей одежде, она в ней терялась, часто наступая на штанины. А знаете, что самое удивительное? Наш побег ерунда, нас никто не заметил, я все проверил, даже камера не повернулась к нам, днем из департамента никто не выходил, охрана в это время всегда спала. Так вот представьте себе – она никогда не видела снега! И это на нашем каткьюбе, где снег идет всегда! Удивительно!
Автобусов в это время не было, и мы шли по туннелю к общежитию. Она смотрела на снежный туннель со страхом и восторгом. Я заметил, что эта девочка многие вещи воспринимает на эмоциональном уровне. Мы особо не разговаривали с ней в архиве, это было не безопасно, в тишине было спокойнее нам обоим. Ей было уже тринадцать лет, но я не дал бы больше десяти, уже вполне взрослая женщина, но по сознанию еще совсем ребенок. Она назвала свой номер, но ни карточки, ни жетона у нее не было, поэтому я стал звать ее Кирой. Ей понравилось ее новое имя. По статусу она была ОСА, то есть объект социальной адаптации. Мне не понятны эти термины, одно я понял точно, что им не полагалось никакого образования, кроме простейших навыков жизни. Она не умела читать и писать, но с интересом смотрела за моей работой, пытаясь понять сама.
На второй день жизни в моей комнате она встретила меня вечером со странным взглядом. Я и до этого с трудом понимал ее мысли, мне больше нравилось всматриваться в ее большие черные глаза, было в них что-то притягательное, живое, да, именно живое. Мы немного поговорили, она рассказывала мне свою жизнь, я обязательно опишу ее, а потом прочитаю ей. Когда я ей об этом сказал, она так радовалась, как ребенок. В этот вечер мы не пошли прогуляться перед отбоем. Она сначала накормила меня, а потом разделась и легла на кровать, закрыв глаза. Я смотрел на нее, как подрагивают глаза под веками, ожидая от меня действия, первого грубого или нежного прикосновения. Я любовался ее телом, тонким, белым, как снег, с маленькой грудью, приросшим к позвоночнику животом, длинными худыми ногами, призывно раздвинутыми в стороны. Мне захотелось ее нарисовать, я даже взял в руки мою книжку и стал делать первые наброски.
Она открыла глаза и удивленно смотрела на меня. Я попросил ее сменить позу, она не поняла. Тогда я аккуратно повернул ее, чувствуя, как дрожь пробежала по всему ее телу. Она не понимала, что я делаю, и сильно испугалась. Тогда я объяснил, что она, конечно же, очень красива, но для меня это имеет лишь эстетическое значение. Я объяснил, что в четыре года, во время перехода из ОДУра в училище, меня сделали бесполым, проведя химическую кастрацию. Интересно, как нас выбрала система, или кто-то из департамента просто наугад поставил наши номера в список. Но после процедуры я стал чувствовать, что с меня словно сняли тяжелый груз. Кира слушала мой рассказ, а я рисовал ее. Она не двигалась около часа, хотя ей нестерпимо хотелось увидеть, что я нарисовал. Я показал ей ее портрет, она заплакала, встала передо мной на колени, положив голову мне на колени. Я поднял ее, как пушинку, и тут она меня поцеловала. Я ничего не почувствовал, только вкус серой каши.
