— Религия, да. Он все время спрашивает о заклинаниях и стихах вуду, которые ему, конечно, недоступны, потому что они на языке крейотль.
Летти выглядела озадаченной.
— Но разве это не то же самое, что французский?
— Даже отдаленно нет, — сказала Виктория. — Французский — это лексикон, да, но крейоль — это свой собственный язык, со своими грамматическими правилами. Французский и крейоль не являются взаимно понятными. Вы можете изучать французский язык десятилетиями, но стихотворение на крейоле все равно невозможно расшифровать без словаря. У Леблана нет словаря — его вообще нет, пока нет, — так что я — лучший вариант.
— Тогда в чем проблема? — спросил Рами. — Похоже, у тебя есть неплохой проект.
Виктории стало не по себе.
— Потому что тексты, которые он хочет перевести, — я не знаю, это особые тексты. Тексты, которые что-то значат.
— Тексты настолько особенные, что их даже не стоит переводить? — спросила Летти.
— Это наследие, — настаивала Виктория. — Это священные верования...
— Не твои убеждения, конечно...
— Возможно, нет, — сказала Виктория. — Я не знаю... то есть, я не знаю. Но они не предназначены для того, чтобы ими делиться. Вы были бы довольны сидеть час за часом с белым человеком, пока он расспрашивает вас об истории каждой метафоры, о каждом имени бога, чтобы он мог порыться в верованиях вашего народа в поисках пары подходящих слов, которые могли бы заставить светиться серебряный брусок?
Летти выглядела неубежденной.
— Но ведь это не реально, правда?
— Конечно, это реально.
— О, пожалуйста, Виктория.
— Это реально в том смысле, который ты никогда не сможешь узнать. — Виктория становилась все более взволнованной. — В том смысле, который может быть доступен только человеку с Гаити. Но не в том смысле, который воображает Леблан.
Летти вздохнула.
— Так почему бы тебе не сказать ему именно это?
— Ты думаешь, я не пыталась? — Виктория огрызнулась. — Ты когда-нибудь пыталась убедить профессора Вавилона не добиваться чего-то?
— Так или иначе, — сказала Летти, раздраженная и защищающаяся, а потому злобная, — что ты можешь знать о вуду? Разве ты не выросла во Франции?
Это был худший ответ, который она могла сделать. Виктория зажала рот и отвернулась. Разговор заглох. Воцарилась неловкая тишина, которую ни Виктория, ни Летти не пытались нарушить. Робин и Рами обменялись взглядами, ничего не понимающими, глупыми. Что-то пошло ужасно не так, было нарушено табу, но все они слишком боялись узнать, что именно.
Робин и Летти были вполне довольны своими проектами, как бы ни были они кропотливы и трудоемки. Робин работала с профессором Чакраварти над составлением списка заимствований из санскрита в китайский язык, а Летти — с профессором Лебланом над французскими научными статьями в поисках полезных и непереводимых метафор в области математики и техники. Они научились избегать обсуждения деталей в кругу Рами и Виктории. Все они говорили друг с другом банальности: Робин и Летти всегда «делали хорошие успехи», а Рами и Виктория «боролись, как обычно».
В частном порядке Летти не была столь щедрой. Тема профессора Леблана стала камнем преткновения между ней и Викторией, которую обижало и удивляло отсутствие сочувствия со стороны Летти, в то время как Летти считала, что Виктория слишком щепетильна в этом вопросе.
— Она сама навлекла на себя это, — жаловалась она Робину. — Она могла бы сделать все намного проще, если бы просто провела исследование — ведь никто не делал проект на третьем курсе по гаитянскому креольскому, нет даже Grammatica. Она может стать самой первой!
Когда Летти была в таком настроении, с ней невозможно было спорить — было очевидно, что ей нужна была только аудитория, перед которой можно было выговориться, — но Робин все равно попытался.
— Полагаю, для нее это значит больше, чем ты думаешь.
— Но это не так. Я знаю, что нет! Она ни капельки не религиозна; я имею в виду, она цивилизованная...
Он присвистнул.
— Это слишком сложное слово, Летти.
— Ты знаешь, что я имею в виду, — надулась она. — Она не гаитянка. Она француженка. И я просто не понимаю, почему она должна быть такой непростой.
В середине месяца Летти и Виктория почти не разговаривали друг с другом. Они всегда приходили в класс с разницей в несколько минут, и Робин задавался вопросом, не требуется ли им умение распределять время между своими уходами так, чтобы они никогда не пересекались на долгом пути вниз.
Не только девочки страдали от разлада. Атмосфера тех дней была гнетущей. Казалось, между всеми ними что-то сломалось — нет, сломалось, пожалуй, слишком сильное слово, потому что они по-прежнему цеплялись друг за друга с силой людей, у которых больше никого не было. Но их связь изменилась в явно болезненном направлении. Они по-прежнему проводили вместе почти все минуты бодрствования, но они боялись общества друг друга. Если Робин жаловался на санскрит, это было нечувствительно к тому, что профессор Хардинг постоянно твердил, что санскрит — один из языков Рами, хотя это было не так; если Рами радовался, что они с профессором Хардингом наконец-то договорились о направлении исследований, это было бездушное замечание в сторону Виктории, которая ничего не добилась с профессором Лебланом. Раньше они находили утешение в своей солидарности, но теперь они видели друг в друге лишь напоминание о собственном несчастье.
Хуже всего, с точки зрения Робина, было то, что между Летти и Рами что-то внезапно и загадочно изменилось. Их общение было таким же жарким, как и раньше — Рами не переставал шутить, а Летти не переставала вспыхивать в ответ. Но теперь реплики Летти приобрели странный виктимный тон. Она срывалась на малейшие, зачастую неощутимые обиды. Рами в ответ стал еще более жестоким и ехидным, что трудно описать. Робин не знал, что с этим делать, и не имел ни малейшего понятия, в чем дело, кроме того, что у него странно щемило в груди всякий раз, когда он наблюдал за этим обменом мнениями.
— Она просто Летти, — сказал Рами, когда его спросили об этом. Ей нужно внимание, и она думает, что истерика — это способ его получить.
— Ты сделал что-то, что расстроило ее? — спросил Робин.
— Кроме общего существования? Я так не думаю. — Рами казалось, что тема наскучила. — Может, продолжим перевод? Все в порядке, Птичка, я обещаю.
Но все было явно не в порядке. На самом деле все было очень странно. Рами и Летти, казалось, не выносили друг друга и в то же время тяготились друг другом; они не могли нормально разговаривать, не противопоставляя себя друг другу так, что становились главными героями разговора. Если Рами хотел кофе, Летти хотела чаю; если Рами считал картину на стене красивой, то у Летти вдруг находилось двенадцать причин, почему она является примером худшего из приверженцев художественных условностей Королевской академии.
Робин находил это невыносимым. Однажды ночью, во время беспокойного сна, у него возникла внезапная и бурная фантазия столкнуть Летти в Черуэлл. Проснувшись, он искал в себе хоть намек на вину, но не нашел; мысль о мокрой и брызжущей слюной Летти приносила такое же порочное удовлетворение при трезвом свете дня.
По крайней мере, их отвлекала практика на третьем курсе, во время которой каждый из них в течение семестра будет помогать одному из преподавателей в работе с серебром.
— Теория происходит от греческого theōria, означающего зрелище или представление, от этого корня происходит и слово театр. — Так объяснил профессор Плэйфер, прежде чем отправить их к соответствующим руководителям. — Но недостаточно просто наблюдать за операциями. Вы должны испачкать руки. Вы должны понять, как поет металл.
На практике это означало много неоплачиваемой ослиной работы. К разочарованию Робина, ученики проводили очень мало времени на восьмом этаже, где проходили все захватывающие исследования. Вместо этого три раза в неделю он сопровождал профессора Чакраварти в поездках по Оксфорду, помогая устанавливать и обслуживать серебряные изделия. Он узнал, как полировать серебро до блеска (окисление и потускнение сильно ослабляли эффект совпадения пар), как выбирать гравировальные стилусы разных размеров, чтобы кропотливо восстановить первоначальную четкость надписи, и как ловко вставлять и вынимать бруски из специально сваренных креплений. Жаль, что Гриффин ушел в подполье, подумал он, ведь его ученичество давало ему почти неограниченный доступ к инструментам и сырью башни. Ему не пришлось бы пускать воров в полночь. Среди целых ящиков гравировального оборудования и рассеянных профессоров, которые ничего не заметили бы, он мог по своему усмотрению взять из башни все, что ему заблагорассудится.
