Сороковых связался с Акишевым:

– Ты где сейчас?

– Полчаса езды до центра.

– Тогда так, до Лисьего Носа я доберусь, а ты, как освободишься, подъезжай туда, заберёшь меня.

Герман поймал машину на площади Островского и довольно быстро доехал до дома с химерами.

Световые блики от фар отъезжающей машины проплыли по сохранившимся кое-где стёклам и утонули во тьме. Он был готов голову дать на отсечение, что чёртовы оккультисты прячут парня где-то в здании. Одна из оконных створок медленно открылась. В проёме возник женский силуэт.

"Вы-то мне и нужны, миледи", – подумал Герман и без колебаний направился к ограде, машинально положив правую руку на кобуру.

В центральных круглых медальонах чугунных ворот он узнал изображения, подсмотренные на полях гримуара Фингеля. В узком луче света металлическое кружево гербов деформировалось, превращаясь в собачьи головы, и преобразование это было стремительным. Он ещё раз посветил на гербы, на этот раз они напоминали рыла неведомых тварей. У него словно изменился фокус зрения.

"Химеры", – с ненавистью подумал Герман, смачно сплюнул и решительно пошёл в сторону дома.

Внутри было холоднее, чем на улице. Поднявшись по лестнице на один марш, он вдруг понял, что ступени ведут вниз и вглубь. Вдруг его опрокинуло навзничь, перевернуло, и он упал на большую кучу щебня и мелкой штукатурки. Щебёнка тут же зашевелилась под ним, осыпаясь, его затягивало в какую-то воронку. Судорожно хватаясь за всё, что попадалось под руку, он закапывал себя ещё глубже. И вдруг сорвался, полетел в пустоту, в темноту…

Очнулся, лёжа на спине. Полежал, вглядываясь во тьму, пока не заметил тонкую струнку света, пробивающегося сквозь узенькую щель. Встал, поднял руку, чтобы дотронуться до неё.

– Здесь нельзя выйти, – раздался женский голос.

В полоске света Герман разглядел её – закутанную во что-то тёмное, лица не видно, только глаза блестят.

– Раньше и этой щели не было, – добавила она, шевеля губами сквозь ткань.

– Раньше? А вы давно здесь?

– Не знаю.

– Вы здесь и ночуете? – спросил Герман.

– Я здесь сплю, – ответила она и, выпростав из-под тряпья руку, махнула куда-то в сторону. – Когда-то здесь было жарко, было много огня. Потом он весь выгорел. Теперь здесь тепло, темно и просторно, ты тоже найдешь себе место.

– Вы одна?

– Одна. Но теперь вдвоём будем.

Она кивком позвала его идти следом.

Сглотнув солоновато-горькую от крови слюну, Герман пошел за ней. Во мрак. Наощупь, вслепую, вытянув перед собой руки, спотыкаясь. Шёл на голос:

– Сюда! Сюда иди! Чувствуешь, здесь теплее?

Что-то похожее на тяжёлую дверь со скрипом отворилось, и, видимо, женщина тут же поднялась куда-то, потому что голос зазвучал сверху.

– До первой сферы здесь было жарко, и я очень хорошо жила.

Германа угнетала темнота, тошнило от какого-то приторного запаха.

– Я бы хотел уйти, – сказал он и почувствовал, как жалко, по-детски это прозвучало, примерно, как если бы он промямлил "я хочу домой, к мамочке".

Он разозлился на себя, на эту странную бабу, которая морочит ему голову, и полез в карман за фонарём, но когда зажёгся свет, то никого не увидел, только закрытое окно темнело впереди.

Вдруг какой-то обломок ударил в стекло, звеня, посыпались осколки. В комнату ворвался сумасшедший ветер.

От неожиданности Сороковых вздрогнул. Потом бросился к окну, бормоча что-то вроде:

– Да вы охренели тут все! Вы вытолкнули парня в окно! Есть свидетель!

Задыхаясь от ярости, он задвигал шпингалетами, распахнул раму настежь и выглянул наружу. Там было темно и пусто. Только ветер, обжигающе холодный.

Позади послышался странный звук, то ли шелест, то ли шипение. Герман обернулся.

Из-под двери ползли какие-то испарения. В меняющихся очертаниях проявлялись контуры женского тела.

Перед ним возникла Лигана.

Именно такой Герман её и представлял.

Гибкое тело, сверкающее, как вынырнувший из воды дельфин. Чёрные глянцевые волосы, удлиненные влажные глаза, очень красный рот на бледном лице.

Она медленно шла к нему. Ветер бил её по лицу шлейфом чёрного покрывала.

Герман глупо уставился на неё. Она засмеялась. Потом стала касаться его одновременно в разных местах, как если бы у неё было три пары рук.

А потом заговорила… О своей жизни в Шумере, о том, что зачата она была во время сложного мистического ритуала, но подробнее о нём мать никогда ничего не рассказывала. Когда мать умерла, по вековым неписанным законам ей пришлось принять её бремя на себя. Потом, став знаменитой предсказательницей, она разбогатела и перебралась на запад…

Во время рассказа Лиганы Герман молчал, отрешённо глядя, как она разворачивает, распускает углы и линии комнаты, превращая куб в сферу. Он вдыхал испаряющуюся влагу, видел чудовищную растительность, красное небо, пылающее над огромным болотом, на дне которого – если у этой топи есть дно – лежат давно умершие и смотрят горячие чувственные сны.

Помещение стало огромным. В центре зала, на помосте, Герман увидел какого-то идола в виде трёх сплетённых змей с чётко и рельефно обозначенными чудовищными ликами Гекаты.

Тем временем Лигана, подобрав длинный шлейф и опершись рукой о его плечо, поставила одно колено на подоконник, второй ногой обхватила Германа вокруг живота. Он почувствовал, как кровь устремилась в пах.

У неё были мышцы удава. Герман взмок, но, стиснув зубы, выдавив сквозь них только тихое и непрерывное "м-м-м", но о пощаде не попросил.

Красивое лицо Лиганы стало злым – это ей явно не нравилось. Внезапно она отбросила его от себя, словно утратив интерес.

Он валялся на полу не в состоянии ни встать, ни говорить. Через несколько минут относительного покоя и тишины перевернулся на спину.

Стены и потолок сочились зеленоватой слизью. Вверху по гниющей балке что-то двигалось на четырёх конечностях. Что-то жёлто-зелёное, жирное. Одутловатые щёки, чёрные впадины глаз, сиплое дыхание. Приземистое, тяжёлое, это что-то спрыгнуло на пол, чавкнув пастью.

Герман никогда не видел такой огромной собаки.

Лигана склонилась над Германом. Глаза – два огромных синяка, на губах гнусная улыбка.

– Поклоняешься ли ты каким-нибудь идолам? – обратилась она к нему.

Герман вдруг пришёл в ярость, и эта ярость придала ему сил. Он поднялся и заорал:

– Говори, где Ромэро, ты…

Он размахнулся и ударил по глумливой физиономии. Извернувшись, она укусила его за руку. Потекла кровь. Он задохнулся от злости и отвращения:

Она смотрела насмешливо. Её слова сочились ядом:

– Тебе нужен Ромэро? Так вот же он!

Она сложила трубочкой красные губы и громко свистнула.

Огромный, какой-то жёлто-зелёной гнойной окраски пёс, играя мышцами, медленно приближался к Лигане. Мускулистое тело блестело в жарких сполохах огня.

То, что Лигана вытворяла с псом прямо на глазах у Сороковых, она делала долго и усердно. В ней было что-то обезьянье, и дело не столько в невероятной гибкости, сколько в звериной непристойности поз и движений.

Германа затошнило.

Не прерывая вакханалии, Лигана выкрикивала:

– Нэг-хоер-гурав-зурга-а-доло-о!

И вдруг закружился хоровод мелкой пыли. Пылинки вспыхивали, сближаясь по широкой спирали. В один миг их вдруг притянуло друг к другу – резко, сильно, – и в точке соприкосновения вспыхнуло солнце.

Герман вглядывался в мерцающую сферу, пока не очутился внутри неё. Мышцы свело судорогой. Его переломило так, что, ткнувшись лицом в колени, он рухнул на четвереньки, высунул распухший язык, часто-часто дыша, и вдруг отчётливо понял, что больше никогда, никогда, никогда не увидит дочку. От этой мысли стало жутко, одиноко, тоскливо.

Он задрал голову и завыл. Громко, надсадно, до хрипоты.

Акишев остановил "УАЗ", там, где кончался асфальт. Вышел из машины. Огляделся.