Катя все время была рядом. На похоронах, поминках. Она помогла с организацией, потому что я оказался к этому совершенно неспособен. Дни были жесткими, но терпимыми, как переваренное яйцо. От этого я чувствовал предательство перед бабулей, недостаточно скорбел, на мой взгляд, имел свойство отвлекаться на другие вещи: кое-как на Катю, работу, прочистку засора раковины на кухне.

Где бабуля, а где бытовуха? Впрочем, она сама бы сказала, мол, мужчине негоже жить в неустроенном доме. Слезы давно высохли и, казалось, исчерпали лимит на многие события вперед – немного же во мне оказалось ресурсов. Я словно плакал наоборот: чем дольше думал о событиях того вечера, тем большую глыбу равнодушия ощущал внутри. Что-то там титровалось слезной жидкостью, где-то слишком издалека, ей сюда не добраться и за десяток лет.

Наверное, так не скорбят.

Бегемотик связующим звеном стоял на журнальном столике. Но что именно нас связывало? Ее – бабулино – желание лучшей жизни для меня? Будто бы последняя исправляется тонусом лица. Тонкий намек, что Катя – та единственная, которой для меня сокровенного не жалко?

И однажды, когда я слишком долго и пристально смотрел в нарисованные глаза резиновой игрушки, со стены упал портрет отца. Стекло разбилось. Всего-то звук, последнее, что он хотел донести до меня. Между ними с мамой и бабулей – пропасть меня одного. Угрюмого в тот период одиночества, но единственно настоящего. С какими-никакими кривыми планами на будущее, собственным полем из граблей без фамильных инициалов. И я вдруг понял.

– Я тоже хочу, чтобы ты был счастливым, – серьезно сообщил бегемотику. – Знаю, ты не хотел этого бремени.

Отбрасываю прочь и чай, и былой уют. Набираю Катю.

За последние несколько дней я отдалился от нее. В силу последних событий она простит меня. Она и прощает, и концом разговора – ее теплые пожелания добрых снов, что буду прокручивать в голове снова и снова.

Не знаю, как облечь это в слова. Но мне очень надо, чтобы Катя, моя Катя, сделала пять вдохов обратно.

Но как это сказать? Мы не в теплой постели, где уместны шуточные просьбы, мы – на расстоянии вытянутой руки. Натянутая дистанция смущения после пропасти моего горя. Нелепая субординация. Беру ее за руку, первый, сам.

Признаться в том, что хотел украсть ее молодость? Просто попросить безо всяких объяснений?

Парк вокруг обворожителен: начало лета, и зелень еще сочная, и все вокруг пробуждается. Замусоленный бегемот в кармане куртки ни о чем уже мне не говорит. Он устал.

– Катюнь… – запинаюсь.

И все на этом. Дальше шагаем молча. Катя смотрит сочувственно наискосок, от этого только больше застревают в груди так необходимые слова.

Любил бы – не решился попросить о подобном. А так подонок, трусоватый бес. Чем дальше идем, тем больше это чувствую.

– Такие они счастливые, – бормочет вдруг Катя, и я понимаю, что она показывает на детскую площадку. – Ни работы, ни проблем.

Моя девушка робко улыбается. Это мостик к прежнему общему настроению, по-своему протянутая рука. И я готов оценить ее, но взгляд внезапно и некстати цепляется за маленькую девочку на детской площадке.

Мне многое надо исправить. И начинать не с Кати.

Да, я узнал ее, первую жертву собственного малодушия. Две косички, яркий комбинезон. Наверное, живет неподалеку, раз регулярно гуляет в парке. Возможно, когда-нибудь с Катей у нас будет дочь. И я никогда, никогда не буду разговаривать по телефону в парке, и взгляда с нее не сведу, пока рядом гуляют несвоевременно постаревшие мужчины.

– О чем думаешь? – Катя мягко сжала мою ладонь. – Все в порядке?

– Да, – поворачиваюсь и дарю ей свой особенный взгляд, возможно, тот самый, за который она меня полюбила, и плевать мне на "недоморок". – И еще я знаю главное, все у нас будет хорошо. Ты будишь лучшее во мне.

Катя слегка розовеет, а мой тугой узел в груди наконец ослаб. Дальше мы идем молча, но совершенно точно – на одной волне, вместе с этой весной, с ее свежими почками-листочками и впечатлениями, которыми нас одарил этот парк.

Девочка гуляет три раза в неделю в этом парке. А я терпелив, наведываюсь каждый вечер. Всегда надеваю разные ветровки: их у меня всего три, но комбинирую с другой одеждой. Все должно пройти идеально.

Бегемотик всегда без одежды, ежится в кармане, ждет вердикта. Катя ждет дома. И все хорошо, все почти хорошо, если бы не постоянное чувство зыбкости происходящего. Прошлой ночью я вдохнул обратно нелегально взятый год чужой жизни в резинового компаньона, теперь главное, чтобы тот дошел до адресата.

– Привет!

Я так долго этого ждал: снова мать за телефоном, та же девочка, и тот же я, но другой. Дрожу под одеждой, надеюсь, незаметно.

– Ты меня не помнишь, но возьми бегемотика! Втяни оттуда воздух, один раз, пожалуйста. Это очень важно.

И тон не тот, и подача не та. Не умею я с маленькими детьми. Это не страшно, у меня есть цель, ее исполнение вторично.

Девочка недоверчиво смотрит. Детское лицо совершенно, может, когда вырастет, черты изменятся. Моя задача укрепить их морщинки, которые с возрастом проклюнутся, хотя сейчас это даже представить трудно.

– Я друг вашей семьи. Вдохни воздух из бегемотика, все будет хорошо. Он добрый, он даст тебе много хорошего.

И девочка слушает. Вот же! Вдыхает, почти плачу от радости. Она заберет свой год жизни обратно, а потом я пойду на исповедь к Кате, и та сделает свои пять вдохов обратно. Все встанет на свои места. Бабуля сказала – люби и позволяй любить себя другим. Я так и сделаю.

Дети непредсказуемы. Пока я сообразил да пока вмешался – бегемотик снова упал на асфальт, совершенно пустой и внезапно одинокий.

– Зачем?! Я сказал, один!

Меня скрутило. Прибежала мать, кричала, била по лицу. Она спрашивала, где ее девочка – я не знаю, я и правда не знаю. Две резинки остались лежать на асфальте. Что я мог сказать этой женщине – что девочка пяти лет стала на шесть моложе? Надеюсь, она в лучшем мире.

Мать вызвала полицию, я дождался. Десяток стандартных вопросов, меня в итоге отпустили. Катя оборвала телефон.

На исходе дня – одиннадцать пятьдесят пять – я все же вернулся домой.

Катя, видимо, ждала: уснула прямо в одежде. Нет, она не сильно изменилась. Чуть ярче стали скулы, на руках проступили вены. Я аккуратно пристроил ей бегемотика между пальцев. У него должен быть другой хозяин.

Были в этом мире вещи, что я любил. Родителей и бабушку, свою нелепую игрушку. Катю вот, например. Даже по-своему девчонку с косичками, такое стороннее отцовское чувство. Я ведь ношу большую тайну, семейную, если точнее, я не могу быть неважен, не нужен или нелеп. По-своему убийца, а в целом – хранитель: память штампует все, и парк, и чужое горе, и Катю. Архитектор их изменений. Может, когда меня вызовут на божий суд, стану лучшим свидетелем нашего краха. Но пока еще живу, дышу и вполне соответствую своим же ожиданиям.

Она когда-то сказала, его зовут Кошмарик. Это такое милое, любящее прозвище. Осознанное, видимо.

Катя собирается на работу, а я глаз не могу отвести.

– Здорово… очень здорово выглядишь!

Жена снисходительно улыбается, я рад ответной реакции.

– Тебе тридцать семь, – мимоходом напоминает. – Но это до вечера.

Знаю, вечером я ее устраиваю в возрасте около тридцатника. Те же интересы, и мы снова сверстники. Катя мимоходом сует бегемотика в карман. Она очень мудрая, моя жена. Я когда-то хотел наступать на собственное поле из граблей, а теперь вот передумал.

Потому что уж очень больно бьются. Металлические зубья о лоб, до крови, пусть ее и не видно. Я привычно растягиваю рот в улыбке генетически хороших зубов.

– Возвращайся с уловом.

Это нормально, это как пожелание доброго утра. Так же нормально, как та женщина, что семь лет приходит на детскую площадку в парке за своей Машей.