Мы проговорили с Реги-Моном какое-то время о пустяках, а разве нам было о чём говорить? О Нэиле ни он, ни я не произнесли и слова. Он всё порывался куда-то убежать от меня, и мне стало безрадостно от его внешнего равнодушия, которое, как я поняла потом, было наигранным. Он стеснялся своего теперешнего облика, своей неустроенности, но, всё же, назначил мне свидание в том самом Саду Скульптур у Творческого Центра. Я и не думала туда приходить. И пришла едва ли не бессознательно, начисто забыв о самом Реги-Моне на последующие несколько дней. А он ждал каждый вечер, и когда увидел меня в окно своей мастерской, выскочил в парк и неожиданно для меня возник позади, напугав своим прикосновением. Безразличие он уже не изображал. Безразличной была я сама, вежливо изображая радость по поводу нашей встречи.

В тающем свете среди лиловой и серебристой растительности, поглощаемой близким уже вечером, он выглядел осунувшимся и посеревшим. Я рассматривала его и не верила в то, что этот человек впервые разбудил в моём детском тогда сердце чувства женщины, и насколько же мучительными они оказались! Ведь Реги-Мон никогда не отзывался на моё влечение к себе. Я была влюблена безответно. И стоя в том парке среди старых и почти поголовно засыхающих от старости и вредителей деревьев, я не могла поверить в то, что те страдания розовощёкой девушки были мои собственные.

— Почему так заброшен этот парк? — вот что я спросила у него.

— Кому тут ухаживать? На новые посадки нет средств.

— Что же вы, творческая община, не поедете в леса и не привезёте саженцев? Даже моя бабушка нанимала работяг на свои гроши, и они привозили ей молодые деревца из леса. Мы украшали наш двор, ты помнишь это?

— Заняться, что ли, посадкой деревьев? — засмеялся он, поняв моё отчуждение и приняв его как заслуженное для такого человека, каким он стал. Былая самоуверенность исчезла навсегда из него. И это совсем не радовало меня. Смех преобразил его, он стал прежним и прекрасным. И некая глубинная, давно умолкнувшая струна зазвучала во мне, вызвав слабую вибрацию как надежду на возврат чего-то столь же прекрасного, но вряд ли и возможного. Он попытался поцеловать меня, моментально уловив слабое звучание прошлого во мне своим тонким чутьём, но я отшатнулась… Он опять засмеялся, всё превратив в шутку. Тогда же он и перешёл к сугубо деловой части нашего свидания, — к предложению выставить картины Нэиля, а ему в случае успеха будет достаточно небольшого процента за оказанную помощь в устройстве экспозиции…

Вот так это и произошло, — невероятное стечение обстоятельств, приведшее к невероятной нашей встрече с Рудольфом. Слишком занятый собственной суетой Реги-Мон этот момент пропустил и ничего не видел, узнав только о моём счастливом везении, то есть о продаже картин Нэиля оптом, от других творцов. Предвкушая получить от меня денег и, вероятно, при случае и обмануть, таков уж он был, Реги-Мон радостно обнимал мои полуголые плечи, стоя на ступенях Творческого Центра.

— И сказал он; хорошо! — произнёс он свою дурацкую присказку. Реги-Мон в течение целого суетного дня выставки-продажи тоже продал кое-что и совсем не мелочишку. Он получил весьма неплохую прибыль, от чего и веселился. Он довольно пересчитал свои купюры, полученные наличными. Их было довольно много, а всё же такой огромной прибыли, как я, не получил никто. Реги-Мон после того, как запрятал деньги во внутренний карман своих узких штанов, — при этом карман раздулся, и одно его бедро стало казаться шире, чем другое, — громко хлопнул одной ладонью о другую и радостно оскалился. Шутовски замер в неподвижной позе, изображая декоративную фигуру из тех, какими аристократы украшали свои рощи и ажурные павильоны в них, явив своё незабытое актёрское мастерство. Он был хорош! Шрам на лице ничего не значил, поскольку никак не умалял его очевидную мужественность в том самом смысле, в каком её жаждут многие женщины. Свою нарядную рубашку он завязал вокруг стройной талии узлом, поскольку успел край рубашки где-то вымазать краской, слоняясь весь день по чужим мастерским, а отчего-то не переоделся. Или ему и не во что было, — вся остальная одежда была старьём. Меня сотрясал глупый смех — от дневного переутомления, перевозбуждения, потрясения — от всего сразу. И Реги-Мон отзывчиво и зычно вторил мне, заливаясь на всю округу, так что все прочие, кто с неуважительной усмешкой, кто вполне солидарно и весело наблюдали наш внезапный хохочущий дуэт.

— Твоя девушка-счастливица принесла везение и тебе. Давненько ты не сбывал свои, порядком уж и запылённые, нелепицы, — сказала Реги-Мону одна из женщин с высокой башней из волос на голове. Звали её Мира. Она была впечатляюще нарядна, но именно вычурность внешнего оформления делала её витринным пугалом, на которое хозяин навесил всё своё возможное богатство. Чем-то Мира напоминала Азиру. Поведенческой наглостью и броскостью на грани того, что принято считать шиком, — а то, что за эту грань вылезает, обычно воспринимают за чудачество обезумевших модников. — Даже мой муж продал меньше.

Пренебрежение её абсолютно не задело Реги-Мона. Он даже не взглянул в её сторону, и Мира вынуждена была обращаться ко мне. — А мой муж самый востребованный в последнее время оформитель усадеб и павильонов отдыха для аристократов. Мы даже купили себе дом на берегу «Узкого рукава Матери Воды»! Возле лодочной пристани, где самый живописный вид!

— На самом окончании этой улицы, рядом с тем местом, где раньше была старица реки, самое заболоченная низина для элитного мусора, — неожиданно борзо отозвался Реги-Мон.

— Улицу продлили, и мы живём уже не на её окраине. А всю пустующую территорию привели в такой блистательный вид, — посадили элитные сорта деревьев, разбили цветники и даже выкопали пруд, придав ему форму многоугольника и сделав облицовку берегов из камня, — вступила в пояснения задетая Мира.

— Никто этот пруд не выкапывал. Это и есть остаток бывшей старицы, и после того, как там слишком часто стали находить утопленников — жертв криминальных разборок, само место и превратили в свалку отбросов. А поскольку улицу облюбовали криминальные скоробогачи, все приличные люди оттуда убежали, распродав свои дома за бесценок.

— А тебе в таком месте не то, что дома, а и сарая для горючих брикетов не купить! Ты жалкий эпигон! Мой муж терпит тебя в нашем Центре только из-за собственного милосердия к твоей искалеченной судьбе!

Башня на голове Миры качалась от её эмоциональной бури, вызванной загадочной причиной. Но насколько она была загадкой для Реги-Мона, этого я не знала. Перебранка стала привлекать всеобщее внимание, и мне было стыдно за них, но не им за безобразное поведение.

— Ей-то что за дело до твоего оформителя. У неё нет роскошных павильонов, — и Реги-Мон наигранно спокойно развернул меня в свою сторону.

— Если он такой изысканный оформитель, что же он не сумел оформить своё живое сокровище? — полушёпотом сказал мне Реги-Мон, мстя ей за насмешку над своим творчеством. — Более смехотворной ходячей экспозиции и представить себе трудно. Её огромная грудь, если она снимет корсет, обвиснет до живота, а сам живот отвис от такого количества родов, что их никто и не считал. Детишки же почти все умирают в младенчестве. Вот она и злая такая.

Сказано было чрезмерно грубо и недостойно для воспитанного человека. Я покоробилась. Но творческая среда вообще-то беспощадна в смысле характеристик, которыми они наделяют друг друга, в отличие от оплаченных и заказных восхвалений, на которые они также щедры. Что тоже разновидность искусства публичного лицедейства, если учесть их профессиональную перенасыщенность словами и чужими мыслями. Существуют ли у них свои мысли, как и свои чувства? К чему они, если все они целиком заполнены тем, что впитали и продолжают впитывать извне? Художники, скульпторы входят в ту же сферу, созданную для наслаждения толп, питающихся яркими образами. Актёры создают их через слова и пантомиму, художники в красках и прочем неодушевлённом материале, при посредстве чего сами люди оживляют в самих себе то, что и впитывают их глаза, уши и души. Вечный голод на образы, вечное их перетекание от одного ко многим. Но ведь и тот, кто их продуцирует, тоже питается тем, что создано до него и другими. Среди живописных и прочих рукотворных форм не так уж и просто найти неподражаемые шедевры, созданные всегда редким гением. Прочие лишь более или менее удачливые подражатели однажды сотворённых образцов с разной степенью тщательности и старательности. А то и вовсе откровенные халтурщики и эстетические неряхи. К какому роду отнесла бы я Реги-Мона? Он был, несомненно, одарён не масштабным, но искристым и многогранным талантом, и если бы не разболтанность и вечное бегство от самого себя, как и жадные поиски впечатлений с попутной жаждой обогатиться без особого труда, его личностное развитие было бы куда как выше. А так, он лениво колыхался где-то ближе ко дну, чем по-настоящему стремился выплыть на неоглядный простор подлинного творчества. И он абсолютно не понимал того, как дряхлеют день ото дня его душевные мышцы. Хотя и ощущал собственное неумолимое опускание в мутный ил. Поэтому не корысть толкала его ко мне и не любовь, какая уж тут корысть, а ещё и любовь! Он на уровне инстинкта стремился использовать меня как своеобразный эликсир молодости, открыть портал в прошлое, туда, где утратил большую часть своих блистательных возможностей. Вернуть собственную разбитую целостность. Словно бы я была волшебницей из более высоких измерений, имеющая власть над низким миром, где он пропадал. Без Нэиля…