Те исключения, что у него и случались здесь в силу каких-то нестандартных обстоятельств или утраты контроля над собой, он нёс в своей памяти, как земной монах грех неискупимый. Гелию он местной не считал в силу её необычности во всём, да и не была она нашим женщинам подобна. А я… именно моя земная составляющая и являлась причиной, объясняющей его ненормальную зацикленность на мне. Я буквально была для него единственной женщиной на неоглядной колоссальной планете. И знай я это тогда, осталась бы тут навсегда и его не отпустила, когда моя власть над ним была безграничной.

День шёл за днём, как и ночи своим чередом стирали постепенно дневные впечатления, и я, как было в цветочных плантациях, успокоилась и стала внутренне отдаляться от Рудольфа, не желающего внятно проявить своё отношение ко мне. Да что же он за существо такое? — думала я, поначалу негодуя, а потом уж устало и тускло. Да пропади ты совсем, провались в свой подземный город уже навсегда! Тебе не жалко моих зря пропадающих дней и ночей, а мне себя жалко!

Жизнь здесь, как оно и бывает, невольно захватила меня полностью, уж коли я оказалась свободна. Я была объектом всеобщего интереса, как положительного, так и не всегда доброго. Я никогда раньше не ощущала себя звездой ни малого, ни крупного масштаба, а здесь я стала как никто вокруг. Я вдруг стала Гелией этого замкнутого мирка! Ведь и столица, и прочие колоссальные пространства мира, заполненные всяким разнообразием, красотами и чудесами, разноцветьем лиц и всего прочего, что и не перечислить, были за непроходимыми стенами. Можно ли было так сказать, что я возгордилась, всю жизнь до этого живя в полном смирении и тени? Считая, как учила бабушка, что внешность ничто, а доброта всё? Я уже давно отвергла эту её философию, не доброту в себе, нет. Но пришло понимание, что для мужчин внешность женщины это всё, чтобы они при этом ни бормотали с умным, всё понимающим лицом. Кто бы меня опроверг? И как бы я радовалась, будь это не так. Бабушкина мудрость ушла вместе с нею на поля погребений, вопреки утверждению, что жизнь преходяща, а мудрость вечна. Вечного нет ничего, ни мудрости, ни звезды. Что уж и говорить о женской красоте. Как же непростительно не радоваться ей, не торопиться любить её.

Редкий день я мысленно не предъявляла неоплатный счёт к пропавшему Рудольфу. Он вовсе не оплатил его теми деньгами, что мне и давал, включая и те, которые выложил за картины Нэиля, прихватив попутно и мои, за которые и не заплатил ничего. Что с этими картинами стало, я тогда не знала. А он, оказывается, украсил ими пустые и скучные стены своего жилого подземного отсека. У него был не только свой личный отсек в подземном городе, но и здесь, в здании «ЗОНТа». На его обширнейшей крыше и мерцали те загадочные хрустальные мансарды — пирамиды, одна из которых и была тою, которую он мне обещал, как вместилище вселенской и беспредельной любви. Та самая прозрачная конструкция, которая разбилась не только в моём сне, но и в жизни. Хотя как реальная надстройка на крыше жилого корпуса, она продолжала там торчать, как и несколько других с нею соседних, принадлежавших другим обитателям. И выполняли они, по-видимому, роль помещений для отдыха и релаксации. Высокие, снаружи зеркальные, изнутри прозрачные. Я, пробегая мимо, старалась на них не смотреть. Это было нечто вроде невроза, я внушала себе: «их там нет, нет», — и понятия не имела, которая из них та, в которой Рудольф мог и грезить об этой «вселенской» любви. Или он вычеркнул меня из своих дальнейших планов и прочих грёз, поскольку последних никогда не имел. И считал ниже своего достоинства вынашивать планы мести зарвавшейся модельерше.

Вынашивать планы мести зарвавшейся модельерше? Ола считала, что это уже окончательное падение её как аристократки, если она опустится до мести какой-то «особой деве», или кем она там являлась? Она размышляла, бродя без всякой цели по лесопарку, минуя пешеходные дорожки, опустив плечи, ненавидя всякого идущего навстречу прохожего. Чего их носит в такой дикой глуши? Для кого благоустроены все пути и тропы в этом гадком лесопарке? Тут она, поразмыслив, решила, что в их затянувшейся неопределённости с Ар-Сеном нет вины модельерши, которая даже не знала о самом существовании Олы, как и сама Ола видела её только издали. О какой мести она только что думала, кому и за что? И прислуга модельерши вела себя предельно вежливо и не была виновата в скверном настроении Олы. Модельерша не устраивала погрома в жилье Олы просто потому, что ей так захотелось, а Ола практически устроила погром в новом доме «Мечта» просто потому, что шла мимо и вошла туда, что называется не с той ноги. Стыдно, потому и злость, а «сословная спесь», как называл её воспитание Ар-Сен, являлась причиной того, что она никак не могла отвыкнуть смотреть свысока почти на всех, кто обитал и чем-то занимался тут в городке, куда её саму, Олу, кстати, никто и не звал. Сама явилась.

Последнее время её стало гнуть к земле, будто она что-то потеряла и всё всматривалась в узоры запутанных дорожек лесопарка, надеясь что-то, правда неизвестно и что, отыскать. Если бы рядом была мама, она бы стукнула её по спине, прикрикнув, — Ровно держи спину! Ты же аристократка, а бредёшь как согбенная трудами работница.

Ола видела этих работниц, получающих ничтожную плату за изнуряющий труд в душных цехах и часто ядовитой атмосфере плохо вентилируемых помещений. Они были обязаны заслужить право на жизнь надрывом всех своих сил. Это был их удел.

— Ты избранница этого мира, — говорила мама, — ты принадлежишь к избранному меньшинству.

— Кем я избрана? Ну, мы? Ты, отец, братья? — спрашивала Ола.

— Надмирным Светом, конечно, — отвечала мама. — Ведь и чудесные храмы Ему строим мы, аристократы. Если бы не мы, где бы серая и тупая беднота зажигала небесный огонь в семейном алтаре, любуясь на божественные блики, играющие на цветном стекле, на разукрашенном мозаичными цветами полу? Как бы они тогда рожали детей? Если бы жрец, служащий Надмирному Свету, не освящал их той благодатью, что дана ему в руки самим Мировым Отцом.

— Что же жрец видел Его, Мирового Отца? — спрашивала Ола маму в детстве.

— Не задавай глупых вопросов! — мама не хотела отвечать.

Ола выросла не впечатляющей внешне, замкнутой, но очень вдумчивой девушкой. Назвать её некрасивой было нельзя, но для подлинной красоты ей чего-то не хватало. Она была безупречна. Так уверяла мама, так считал отец, но красота была, как бы, не проявленной до конца, размытой. Тонкая лепка лица, стройность тела, умный блеск её несколько грустных глаз, но всё было будто за некой кисеёй, скрывающей чёткость и яркость. Только тот, кто полюбил бы её, сумел снять маскирующую кисею и показать всем её несомненную красоту, не только внешнюю ладность, но и скрытую в ней нежную, восприимчивую душу.

Уже давно она не верила, что Надмирный Отец поручил лично жадным и заурядным жрецам благословлять людей на любовь. Любовь приходит к человеку сама, не спрашивая разрешения у жреца, хотя и не исключено, что по воле Надмирного Отца. Потому что всё прекрасное и светлое, возвышенное и радостное в жизни от Него.

Она выросла высокой, выше всех своих сверстниц на целую голову, но впечатляющего лица мамы ей не досталось, как и её тёмно-прозрачных, удлинённых, с ласковой поволокой глаз. Глаза мамы были обманчивы. Мама была холодным и сдержанным человеком, скупым на ласку, которую, казалось, обещали её глаза. Её не любил никто, кроме дочери, жалеющей её за ту заброшенность, в какой она пребывала, живя так, словно была вдовой. Отец никогда не входил в мамину спальню. Во всяком случае, Ола не видела этого ни разу, сколько себя помнила, поэтому она очень удивилась, когда узнала, что муж и жена в других семьях спят вместе. Как ни разглядывала Ола себя в большие зеркала их наследственного, гулкого и холодного тоже дома, она не находила своё лицо ни ярким, ни выразительным. Как будто оно было приморожено холодом самого дома. Заурядная во всём, хотя и излишне самоуглубленная. Такой приговор она себе вынесла. Это не придавало ей самоуверенности. Мать не желала питать её самомнение. Отцу было просто некогда это делать. Он был занят собой и своими делами. Работа в правительстве Паралеи отнимала всё его время, а те жалкие крохи, что оставались, он тратил полностью на себя.