Реги-Мон всегда восхищался Нэилем, подражал ему и даже смутно верил в его способность творить чудеса. Он прилепился к нему так, будто Нэиль был его глазами. Он чуял в нём какого-то пришельца, способного и его вывести в неведомые дали из его социального, а также духовного ограничения. Однажды Ифиса, всегда неравнодушная к Реги-Мону, рассказала мне, как остро переживал он гибель Нэиля. В то время он даже впал в некое умственное помрачение, — устраивал драки, пил, нарушал дисциплину в военной школе, шатался в какие-то бродяжьи притоны. А после того, как ранил в ногу какого-то мнимого соперника из оружия, то попал в тюрьму и утратил все пути-дороги, ведущие в желаемое будущее. Именно стараниями Ифисы Реги-Мон и был довольно быстро освобождён из неволи. Порой возможности Ифисы просто потрясали, она имела доступ в самые немыслимые верхи. А всё же способность к глубоким переживаниям, как и наличие таланта, не отменяли его очевидной пошлости и никчемности, — или он настолько опустился, или всегда был таким двойственным.
— Разве ты видел Миру без её ширмы? — усмехнулась я, возвращаясь из собственных размышлений на ступени Творческого Центра. Реги-Мон запнулся. Платье Миры напоминало изукрашенную ширму жреца из Храма Надмирного Света, переливающуюся имитацией бесчисленных звёзд. Сама женщина была полна и приглядна, и низкое суждение Реги-Мона было только местью ей.
— Да я любую женщину способен увидеть через любой наряд такой, какова она и есть. Дар у меня такой.
— Почему у тебя к ней настолько враждебное отношение? Может, ты завидуешь успеху её мужа?
— К ней? У меня к ней такое же отношение, как к одной из неохватных неодушевлённых колонн, украшающих выставочный зал. Я воспоминаю о них только тогда, когда они торчат на моём пути, и я всегда удивляюсь их помпезному безвкусию. А вот почему её волнуют мои дела, я не знаю. Или не хочу знать. И никогда ничьим успехам я не завидую.
У моего платья были воздушные ажурные рукава, а плечи были почти открыты, и мне было уже холодно от приближающегося ночного перепада температуры. Я дрожала, прячась от холода в горячие объятия Реги-Мона. Насколько сильно я хотела таких вот объятий там, при первой встрече на рыночной замусоренной площади, настолько же они были мне, увы, безразличны в данный момент. Мысли мои пребывали совсем не рядом с ним. И кто угодно мог бы вот так тискать меня и нежно обмирать, возомнив о себе, что он искомое блаженство для приговорённой, несправедливо — кто же спорит? к одиночеству потерянной бродяжки. Если бы не он и его, всеохватная до всех на свете женщин, обширная душа. А то, что он так считал, об этом говорило его откровенное, выразительное и милое, нет слов, лицо. И действительно, шрам его не портил особо-то. Если только чуть-чуть убавлял от его прежней победоносной магии. Мне-то что до этого? Он физически согревал меня, и большего мне не требовалось.
Другой вопрос, кто же приговорил меня к моей несправедливой обездоленности? Да разве ж бывает обездоленность справедлива? А то, что таких во все времена и на любых, в том числе и благоустроенных этажах полным-полно, нисколько не утешает конкретную женскую душу. Я вспомнила как пример своим собственным размышлениям рассказы Ифисы. Её неиссякаемые истории о судьбах женщин Паралеи. Особенно впечатлил меня рассказ об унизительном одиночестве некой блистающей аристократки — соперницы самой Ифисы в годы юности и нынешней приёмной матери детей, порождённых Ифисой с мужем этой самой аристократки. Даже редкие визиты простолюдина Чапоса с его впечатляющим ликом — живым булыжником, были той за редкие световые проблески во всегдашнем сумраке и холоде её личных покоев.
«Но как выглядит»! — восхищалась Ифиса, так что могло показаться, что она взяла её себе за образец. Если не знать, какую ненависть к этой особе она таила, как радовалась её ненастной жизни. И ненависть эта обитала в их душах, поделенная пополам! Или же взаимно удвоенная. Бывает любовь взаимная, бывает и ненависть, также взаимно питающая. Они обе следили за жизнью друг друга, имея для этой цели, как ни покажется это забавным, одного и того же осведомителя. Чапос. Он общался с той, и с другой. С аристократкой очень близко, с Ифисой от случая к случаю, когда ему требовалась её поддержка во властных бюрократических структурах. За что Чапос ей платил немалые деньги.
«Не знающие её думают, что она живёт как богиня, и её следы целует толпа обожателей. А муж пылает к ней страстью, не остывающей с дней их юности. Тот ещё лицедей! А она, как каменная и начисто лишенная женской радости, просидела всю молодость в заточении, и только дети от любовниц мужа не позволили ей сойти с ума. Всё же к детям привыкаешь, пусть и не родным, а их чистые души и привязанность всегда дают исцеление любой женской душе, если женщина не выродок, понятно».
Неутомимый интерес Ифисы к людям и в этом случае питал её творческое воображение и позволял сохранять внешнюю видимость милосердного отношения ко всем, кто того стоил. Соперница и законная жена появилась в жизни давнего возлюбленного Ифисы раньше, чем сама юная танцовщица и была буквально втащена им в его роскошную усадьбу. Обе женщины не отнимали его друг у друга, — всё решал он сам. Все издержки такого вот положения дел он сбрасывал на их плечи. Сам наслаждался жизнью без угрызений совести и желания вникать в переживания юной любовницы. Уж тем более заброшенная жена была для него всё равно, что выключена из окружающей реальности как одушевлённое существо. Хочешь страдать, так и страдай, а он не предлагал ничего, кроме наслаждений и щедрых подарков. Опять же исключая жену. Той отдавались на воспитание дети, рождённые в таком вот порочном союзе. И статус законной жены из влиятельного рода, имеющей законного мужа также из знатного рода. Брак как этикетка для окружающих, не имеющая обратной стороны и прямой связи с тем, что на ней и обозначено.
«Почему же он не любил её? За что»?
«Он был патологический гордец. И не мог простить ей того, что женился на ней из корысти и расчётов на высокое положение во власти. Отец жены был глуп настолько, что не раз напоминал Ал-Физу о его везении и подчёркивал ничтожество его личности. Возносил свою дочь при всех, а мужа дочери унижал, вот и добился. Ал-Физ любил её, не одна корысть им двигала. И в его пренебрежении ею вначале была месть, адресованная вовсе не ей, поскольку он не мог нанести ответный удар её отцу. А потом уж, когда он сплёл заговор против старого дурака, в результате которого погибли его приближённые и невиновные люди, а сам отец умер от потрясения, она долго не могла простить Ал-Физа. Так они отдалились по-настоящему и навсегда. Сколько я знаю этих горестных историй, где при разных слагаемых и вычитаемых и прочих сложных действиях умножение на ноль всегда дает один результат — пустоту одиночества. Где ноль, этот всемогущий ликвидатор счастья, есть метафора некоего бездушного фактора, влезающего в иные человеческие судьбы. А уж через кого он себя проявит, уже и неважно для несчастливцев». «Считаешь, что мою долю тоже обнулили? Навсегда»?
«Я же не провидица. Но поверь мне, счастье всегда дар свыше, как и личное невезение не всегда соотносится с усилиями или их отсутствием со стороны самого человека. Возьми, к примеру, красоту или роскошные условия появления одного человека на свет. А у другого ни того, ни другого. Нищета плюс безобразие тела. И где тут активная гениальная заслуга одних и осмысленно проявленная ущербность других? Или скажем, увечья человек приобретает по щедрости того, кого именуют Надмирным Светом? Хотя я думаю, Он в наших житейских лабиринтах не гостит. Темно у нас и грязно. Вонюче, одним словом. А Он обитает только в чистейшей атмосфере Добра и Справедливости. И вот устроить эту справедливость можем только мы сами своей добротой и человечностью. Или не можем, поскольку захлёбываемся в кромешном зле и своекорыстии. Надежда только на то, что кто-то свыше вытянет нас за волосы из омута. Если же надежда — это изобретение слабых и бедных, то захлебнёмся и утонем, как утонул один из материков в океане, расколотый страшным оружием древней цивилизации, о чём поведал мне однажды Ал-Физ. А он вычитал это из книг, скрытых в тайном книгохранилище».
