— Он кто? — спросила я у мужичка, торговавшего неподалёку корнеплодами, которые я и купила у него себе на обед.
— Это же Знахарь! Он привозит сюда исцеляющие травы и коренья, неведомые тут плоды и минералы. Настойки из них делают знающие люди по его указаниям. У него своя клиентура.
Я облегчённо вздохнула, найдя подтверждения своим догадкам. Конечно, старичок прежде знал Тон-Ата. А болтливый продавец уже ухватился за меня как за свою добычу, — Старик всегда видит по лицу человека, кому и что надо. Кому лекарство, кому слово доброе, кому совет строгий. С бедняков денег не берёт, если их нет, а с богатых дерёт три шкуры. Но они не ропщут, рады всё равно. Эта, видишь, старая подошла? Служанка из дома правителя, лечит того от болезни ног. Много лет тот аристократ не ходил, а сейчас двигает на своих двоих, даже на службу прибывает, как ни в чём. Поэтому Знахаря тут и не трогает никто. Не гонит. А так выволокли бы в пустыни давно.
Уйти, не дослушав, было невежливо, и я продолжала стоять возле рыночного болтуна. А тот не унимался, вводя меня в курс всех подробностей, — Как распродаст то, что у него тут лежит, ему новую партию поднесёт старушка-помощница. Так и торгует тут, пока всё не реализует. Но быстро управляется. Он же на свои деньги от распродажи покупает разные продукты, ещё какие надобности. У него есть один человек с небольшой грузовой машиной, так он и отвозит его, куда надо этому Знахарю — к границе пустынь. Человека этого он вытащил из пасти неумолимой смерти, так что он теперь служит ему как жрецу Надмирного Света, правда, насчет Храма не знаю, есть он там у них в Пустынях или нет. А там, у границы лесов, их уже ждут изгои, когда он к ним возвращается с дарами цивилизации. Этот же человек и встречает Знахаря в назначенное время с его растительным и прочим богатством для исцеления недужных и привозит в столицу. Так что он, Знахарь, получается, себе ничего не берёт, всё отдает изгоям из Пустынь. Думаю даже, что и не в травах дело или порошках, что-то он с ними делает, что они меняют свои свойства. Даст человеку обычную на вид каменную соль, растворит её человек в воде и выпьет, скажем, а уж на другой день душа и обрела свет и воздух. До этого же жила и билась, как в трубу ржавую закованная. — Поскольку говорливому мужичку было скучно сидеть на торговом месте, покупателей было не густо, он вцепился в меня и мог бы повествовать бесконечно. Я же из деликатности всё никак не могла уйти прочь, изнемогая от утомления. Знахарь, оставшись один, а сидел он совсем рядом, обратил вдруг на меня повторное внимание.
— Иди, красавица, а то цветы поникнут от пустой его болтовни. Да и ножки твои затекли совсем. Сколько можно топтаться на одном месте. А ты, — обратился он к болтуну, — продавай своё, пока не увяло окончательно, и тоже ступай отсюда. — И как только он это произнёс, продавец овощей, не успевший и рта закрыть, не договорив мне ещё что-то, был окружён двумя женщинами. Они купили у него все его овощи, объясняя ему по ходу дела, что их послал хозяин дешёвой харчевни затовариться для овощных супов. У продавца же овощи всегда и дёшевы, и вкусны, хотя и в комьях земли, так что и не рассмотришь.
— Корнеплоды они не девушки, чего им мыться? — и он подмигнул мне, — У них красота под корявой шкурой внутри схоронена. А как отмоете перед готовкой, как почистите, так и ахнете! Ароматом насытиться можно! Вот они у меня какие! Видите, девушка стоит? Отчего думаете, она такая пригожая? От того, что плоды моих трудов кушает…
Пока женщины с улыбкой меня оглядывали, я с облегчением буквально отбежала от его прилавка. Благодарно я кивнула Знахарю напоследок, на что он вдруг сделал характерный жест рукой, обратив ко мне открытую ладонь и просияв яркими нездешними глазами. Так делал только Рудольф, больше никто. И пока я приходила в себя от охватившего меня изумления, Знахарь был уже плотно окружен группой покупателей, закрывших его от меня. Я ушла, прижимая к лицу лиловую душистую охапку, от одного запаха которой я ощущала в себе детскую лёгкость и очищение от всей той копоти, которая уже налипла на меня в столице. О каком муже говорил явно не безумный, но неправдоподобный старик? Старик-видение из какой-то детской бабушкиной выдумки, подаривший (ведь деньги я сунула сама) бабушкины любимые колосья из горных долин, дикие, но съедобные. Выдумка, не выдумка, а что он такое? — вертелось у меня в голове некое прозрение на счёт Знахаря, а не желало проясниться.
Едва выйдя за пределы рынка, я и встретила Реги-Мона. Я его сразу не узнала, так он изменился. Лицо, одну половину его, стягивал шрам, волосы поседели, и он их коротко стриг, так что от былой шевелюры осталась лишь колючая стерня, утратившая свой великолепный торжествующе-юный цвет, как, впрочем, и у меня. Реги-Мон тоже долго изучал мой непривычный ему цвет ярко окрашенных волос, но ничего не спросил. Может, и догадался. Тогда я решила, что старичок — «лесовичок» говорил мне о Реги-Моне, имея в виду нашу разминку на том мосту, поскольку мечтать о Рудольфе в моём жалком положении и через столько уже лет казалось безумием. За короткое время одиночества, особенно в считанные месяцы обитания в столице, я растеряла всю свою былую уверенность в собственных чарах, став скованной, хронически-усталой и тяжёлой внутри самой себя. В этот момент я не успела ещё понять, что сковывающая внутренняя эта тяжесть, как серая паутина, была стёрта незримым прикосновением руки маленького чародея, и чистый воздушный поток беспрепятственно вошёл в мои лёгкие. Я глубоко вздохнула полной грудью, просияв от беспричинного счастья, а вышло так, что навстречу Реги-Мону. Во мне возникла смутная надежда прислониться к нему. И хотя он явно был неустроен после тюрьмы, куда попал за драку с «благородным» влиятельным негодяем, я подумала, а где у меня и выбор? И вдвоём нам будет сложнее пойти на дно, чем поодиночке.
Реги-Мон был ответно рад, но вовсе не проявил ко мне чувства как к женщине, возможно, постеснялся сделать это сразу. Я же потянулась к нему из-за странного монолога старика, отчего-то связав его слова с Реги-Моном, что так внезапно вынырнул из водоворота пёстрой толпы. Уже потом я думала, что, если бы Реги-Мон схватил меня в охапку и расцеловал, явив ожидаемый порыв навстречу, я с той самой минуты была бы его полностью, искренне отбросив все воспоминания о Рудольфе. Да и что мне было помнить? Грандиозный мир-мираж, выстроенный совместно с пришельцем в результате нескольких лишь встреч, но рухнувший в одночасье. А оставшиеся во мне, реально ранившие и продолжающие переливаться нездешней радугой в сотрясённой мякоти моей души, остро-игольчатые и глубоко застрявшие осколки рано или поздно будут вымыты окончательно потоком повседневности и унесены в безбрежный океан вселенской и безличной памяти — в вечность.
Только Реги-Мон не обнял, не схватил в горячую охапку, не прижался губами. Он заметно отпрянул от моего рывка навстречу ему, сохраняя улыбку, но создав ощутимую дистанцию. И мой глупый открытый порыв, не встретив поддержки, свалился в рыночную пыль под нашими ногами. Вместе с шелухой и разбросанными затоптанными листьями, разным сором порывом ветра его унесло за видимые пределы. Этим же порывом сдунуло с меня лёгкий шарфик из паутинного кружева, подняло вверх мои волосы, и рука Реги-Мона потянулась к ним, чтобы их пригладить. Тут уж я сама отпрянула от его искреннего порыва, чем укрепила обозначенную дистанцию.
Вот так просто сдунуло прочь едва обозначившуюся и возможную завязь другой, будущей моей жизни. И его тоже. Как и тогда в глухом заброшенном парке после перепалки с Чапосом. Могла бы подойти, мог бы он тихо и проникновенно позвать, если бы уловил ту самую завязь возможного и не случившегося… Ну уж! В случае с Чапосом это было благом, моим уж точно. Чапос уже тогда слишком был отягощён своей кромешной жизнью, чтобы рассчитывать на тихие и чистые дары личного счастья. Тёмная силовая линия мира, подчинившая себе его преступную душу, уже не могла быть так просто преодолена. Да. Я не могла ни думать о Чапосе, поскольку он сам напоминал мне о себе в то время. Удивительно, насколько робким и всегда прячущимся было его наблюдение за мною, если учесть его бандитскую натуру, заматеревшую в нём бесповоротно. А то, что он ходил за мною по пятам, я чувствовала всегда. Только он чего-то боялся. Уж ясно, что не меня. Кого, если Тон-Ата уже не было рядом?
