Отступая немного назад, не могу ни описать странного случая, который произошёл со мною незадолго до встречи с Реги-Моном. Оставшись без работы, о которой не жалела, хотя сердце и сдавливало по утрам отчаянием и беспомощностью, я из экономии стала посещать рынки для бедняков. К моему удивлению там было и хорошо. Большой выбор снеди по дешёвой цене, дары природы, привозимые провинциалами, хотя, конечно, без этих заманчивых упаковок. Овощи были неказисты и в земле, не то что те, которые блестели как игрушечные и поражали своей красочностью в дорогих лавках, но отменно вкусны. На фрукты я и смотреть себе запрещала.
Я остановилась у одного импровизированного самодельного прилавка. За ним прямо на земле, на охапке срезанной и ещё не увядшей травы, на подстилке из грубой, но чистой ткани сидел странный человечек. Я приняла его вначале за больного подростка, которого оставила тут мать караулить своё добро, пока отлучилась сама. Но присмотревшись, поняла, что он старик. В детской жалкой хламиде пряталось маленькое сгорбленное тело, но глаза сияли первозданной небесной чистотой и приветливостью. Он будто куда-то звал в свой бескрайний и неизвестный здесь никому мир. Простая глиняная ёмкость, не обработанная глазурью, вмещала в себя диковинный букет из лиловых колосьев, от которых шёл сильный и почти кондитерский сладкий аромат.
И я замерла, остановилась. Было как в детстве, когда бабушка из неведомых мест приносила такие метёлочки-колоски и ставила их в ярко-синюю вазу рядом с той фарфоровой красавицей, а она как будто оживала под розовато — лиловой тенью невероятного букета. Яркий свет из нашего главного окна-эркера заливал их сиянием, я сама непонятным образом перевоплощалась в красочную куколку, живущую в столь ослепительном мире, ничуть не похожем на тот, куда было открыто само окно. Другие окошки в нашем жилье, располагающиеся в спальнях мамы, моей и Нэиля были крошечные, круглые, под самым потолком…
И сердце моё заболело внезапно. Стало трудно сделать вдох. Я ощутила внезапную панику от острого приступа. Старик, похожий на подростка, привстал и сунул мне в лицо охапку лиловых растений, и мне стало сразу легче, боль отступила. Он участливо заглядывал мне в глаза, — Бери! Тебе принёс. Тебя ждал, — он подвинулся и дал мне место рядом с собою, знаком приглашая присесть. Я плюхнулась на свежескошенный сноп, нормализуя собственное дыхание. От него шёл запах речных лугов, над которыми пролетает рассветный ветер. Колыхались созревающими семенами метёлочки туманных и сонных трав, от реки шёл насыщенный влагой животворный дух. Видения входили в меня извне, и становилось хорошо и спокойно на, прищемлённом вдруг страхом внезапной смерти, сердце. — Береги своё сердечко, милочка! Оно у тебя очень уж нежное. А так, это невроз. Не бойся. Ты меня не помнишь?
Я и не боялась уже. Боли не было и следа. Я абсолютно не помнила старичка, поскольку была уверена, что не видела его никогда прежде. Где? У него много чего лежало на его убогом прилавке. Коренья, пучки трав, какие-то плетённые из соломы ёмкости-тарелочки с ягодами и плодами из лесов и неведомых тут мест. Дешёвые пузатые стаканы с солью разных цветовых оттенков чередовались с блестящими, будто отполированными кусочками неизвестных минералов. Аккуратно были сложены ровные брикетики разноцветной глины, если судить по внешней мягкости странного вещества. И, конечно, я не поверила, что он меня ждал, поняла, что так он меня утешает, поняв мою внезапную боль. Я достала деньги и положила их ему, и он не отказался, хотя и не обратил на них особого внимания. Не дала бы, так и не спросил.
Наконец я встала, чувствуя себя лишней рядом с ним. Потоптавшись, я стала рассматривать то, что у него лежало. Но все эти растительные диковинки, камушки, ноздреватые какие-то кубики и прочий его товар, ни о чём мне не говорили. Между тем к нему подходили люди и покупали то, что им было известно и зачем-то нужно. Он был занят ими и вроде забыл обо мне. Хламида сползла с его тощей грудки, и я увидела то, что повергло меня в остолбенение. На его коже, тонкой, влажной, какой она бывает у детей, не достигших половозрелого возраста, росла трава — редкая, странно-зелёная, иногда завиваясь в нежный листик! Мне стало почти плохо от потрясения. Уже повторного. Он ловкой рукой поправил ткань и весело глянул зелёными глазами, но более яркими, чем цвет небес.
— Твой муж тут бродил, — сказал он, несколько обиженный моим бестактным вниманием, переходящим в испуг. А кто не испугался бы, видя, как трава растёт из кожного эпителия? — Чего рот разинула? Не туда и смотришь. Смотри, не разминись с ним опять. Сейчас самый момент — ты у него в сердце. И тоска твоя не так тяжела тебе, потому что на двоих она поделена. Тебе некого и обвинить, ведь это с самого начала был только твой выбор.
Я смутилась, ничего не поняв. На что он обиделся? И какой муж? Если Тон-Ат погиб. Он же был в том самом Телецентре, где у него была собственная телепрограмма «Неизвестное рядом с нами». Её считали псевдонаучной галиматьей, но позволяли ему «одурачивать», как они говорили, простонародье. Тогда и упало то небесное тело в самый центр столицы и всё уничтожило, уничтожившись и само полностью, так что не смогли определить, а что это было? Псевдонаучная «галиматья» явила себя в самой что ни на есть торжествующей смертоносности. Но загадочный маленький мутант, замаскированный под ребёнка, а иначе его бы и не пустили в столицу, сказал мне, — Не погиб тот, кто сумрачной тенью мелькнул в твоих представлениях. Да и не о лжеце этом старом я тебе говорю. Разве он был муж? Он и не создан им быть. Он был поглотитель твоего страдания, энтропия твоих горячих юных излучений в пустоту. О другом человеке я говорю тебе! Эх ты, забыла меня! Не буду и напоминать. — И отвернулся от меня, увлечённо занявшись пожилой женщиной, которая перебирала его коренья и плоды леса, нюхала загадочные кубики, закатывая при этом глаза и ахая от непонятного восторга. Лично мне и прикоснуться к ним было бы мерзко, поскольку едва она к такому кубику прикоснулась, как он задышал, будто был живым, и покрылся непонятной слизью.
— Не тебе предназначено! Не морщься! Чего наблюдаешь как любопытная старуха или малое дитё! — прикрикнул на меня старик. — Не теряй своё время, ступай! Итак уж, утратила столько лет в бессмысленных сновидениях. Ступай! — повторил он довольно сердито. Понимая его неудовольствие, что я застряла с ним рядом, не собираясь покупать его товар, да ещё исподтишка изучаю его самого, кому ж такое приятно? Я не могла вспомнить, что связывало меня с ним в прошлом? Какое-то время я стояла, оглушённая воркующим тембром его тихих речей. Даже сердясь, он как бы и шутил, не повышая голоса. Я не двигалась, не умея вместить в себя краткую, но парадоксальную информацию. Попросить разъяснений я не осмелилась, поскольку старик уже не обращал на меня внимания и вёл себя так, как будто и не разговаривал со мной только что. В нём было нечто, что препятствовало запросто обратиться к нему, будто он сидел в незримом, но неприступном колпаке, и только он сам мог заметить или не заметить того, кто подходил. Подобное загадочное качество присуще было лишь одному человеку, кого я знала, — Тон-Ату. Как было понять слова гнома о том, что Тон-Ат жив, и что он был лжец?
— Паутина забвения, та оплётка, какой запутал твою память Тон-Ат, скоро растворится без следа. Ты всё вспомнишь и сама. Не думай уже обо мне. Ступай! — повторил он уже мягче. Я не удивилась упоминанию им имени Тон-Ата. Тон-Ата знали очень многие люди в столице. Особенно это касалось травников, поскольку прежде он занимался как раз изучением и окультуриванием лекарственных растений. А расшифровывать полоумные речи удивительного по любому старичка не хотелось. Когда к травнику подходили из любопытства, он резко и властно произносил: — Иди! Тебе ничего тут не надо!
И женщина или мужчина покорно отходили, не произнося ни звука в ответ, ни единой протестной или обиженной фразы. И я видела, как они долго потом оборачивались на старика с удивлением на него ли, на себя ли, было неясно. Но никто не ответил ему грубостью или неподчинением.
