Дом этот располагался на самой окраине роскошного усадебного парка и после пропажи старшей дочери пустовал. Туда же за хозяином усадьбы перебралась и Финэля. Обходительный внешне, как мама, а на самом деле деспотичный и редко к кому доброжелательный, влиятельный дед так и не дождался до самой своей внезапной кончины того, что зять починит свой наследственный дом и покинет его усадьбу. Он даже выделил средства для сноса наследственной развалюхи зятька и постройку нового жилища для семьи дочери, лишь бы избавиться от них поскорее, видя, что захватчик не спешит заняться ремонтом. Ибо хлопотно, а реставрация вещь очень уж дорогая и более длительная, чем сооружение новодела. Находясь в значительном отдалении, а также пребывая в служебной занятости, старый Реги-Сент не увидел, насколько неудачным оказался выбор дочери. А та молчала, поджав губы и лицемеря отцу по привычке, усвоенной с детства; «Я счастлива, папа. Мой муж это дар мне от Надмирного Отца». Финэля плакала над участью дочери своего хозяина, понимая её жуткий личный провал в стылое одиночество и наглый произвол распутного муженька, превратившего супружескую спальню в домашнюю оранжерею, а саму жену оттеснив в самое дальнее и толком недостроенное крыло дома, куда сам и носа не совал. Он выстроил на деньги, данные тестем, роскошный павильон для своих услад с юной танцовщицей, ставшей впоследствии не только матерью Олы, но и её старших братьев. Но девочка ничего этого не знала до того самого откровения своей холодно-сдержанной, но такой любимой мамы на берегу озера с ласкающим слух именем «Лучезарное».

Усадьба Физов располагалась поблизости, и парк был бы великолепен, если бы не столь запущен, давно став непролазным лесом местами. И в этом дремучем, во мнении маленькой Олы, лесу, едва ли не оплетшего дом своими ветвями и проросшего корнями под фундамент, раскрошив при этом обширную лестницу центрального входа, жила старая мать папы, никому не нужная, опять же кроме Финэли. Финэля посещала её и отслеживала работу кухарки и её дочери, бывшей служанкой дома. Как они блюдут честность и не обворовывают ли старую госпожу. Это было поручением отца Олы своей жене, а та без всякой дополнительной оплаты взвалила и эту ношу на безропотную Финэлю. В детстве Ола любила играть там с братьями в прятки. Бабушка терпеть не могла детей своего сына и даже не впускала их в свой огромный и частично полуразрушенный дом, глядя из раскрытого окна с явной неприязнью, требуя не приближаться к ней близко.

— Колдунья! — кричали братья и бросались в окно мелкими гладкими камушками от былых цветников.

— Простонародная шелуха, а не дети, — цедила бабушка. Её муж, то есть дедушка, давно умер, а сын, он же отец Олы, жил так, будто матери у него и нет.

— Бедняжка Айра, моя трепетная и воздушная девочка, за что тебе всё это? — обратилась старая и громоздкая женщина к девочке, когда та приблизилась к окну из чувства жалости к бабушке, не попали ли озорные мальчишки в неё камушком?

— Я не Айра. Я Ола, — пояснила девочка.

— Зачем мне знать твоё имя, если ты порождение особой девы? — пожилая женщина вглядывалась в неё с изумлением скорее, чем с неприязнью. — Ты сильно похожа на Ала, — добавила она задумчиво, — Но лучше бы тебе быть похожей на свою мать. Хочешь, я подарю тебе украшение на твою высокую шею? Очень хороша у тебя шея, как и у твоего отца. У меня кое-что и осталось. Айра не знает о том. Иначе бы точно притащилась со своей притворной родственной любовью.

— Не надо», — ответила Ола. — Украшения только мешают.

— Ты умна. Тоже в отца, — согласилась бабушка. — Хорошо бы ты выросла нежной и обворожительной в свою мать. Но не уверена в этом. В мире нет совершенства.

— Зачем ты назвала маму особой девой? Что это означает?

— Лучше бы тебе никогда не узнать того, — и бабушка закрыла скрипучее окно. Очень вовремя, поскольку в зелёное и потускневшее хрустальное стекло попал один из камушков, брошенный мальчишками…

Мама взяла браслет из руки дочери, и так случилось, что Финэля возникла рядом. Она готовила стол для вечернего лёгкого ужина в парковом павильоне и пришла позвать маму за накрытый стол. Выражение лица няни стало до того жалким, что Ола едва не заплакала,

— Отдай то, что не твоё! — потребовала она у мамы, чувствуя гнев и еле удерживая его в себе, — Это давний друг няни по имени Реги подарил. Она же передарила мне. А ты залезла в мою шкатулку! И ещё упрекаешь меня в том, что я посмела…, — Ола едва не задохнулась от возмущения.

И ведь мама не поленилась отдать вещь ювелиру для переделки! Зачем маме это понадобилось, если у неё имелись шкафы, набитые шкатулками и фермуарами с разноцветной и переливающейся всякой всячиной?

— В этом доме всё принадлежит мне! — сказала мама и исподлобья глянула на няню. — Ты же видишь, камушки на цветке другие, и надпись другая.

— Но внутри браслета та же самая, — твой Реги! А не твой Ал. Не имя папы. Это подарок няни мне! Зачем ты взяла?

— Ах! Не может быть. Браслет няни ты куда-то сунула по своему безразличию к украшениям, вот и не нашла потом, — тут мама оказалась права. Сунула и начисто забыла о ценном даре бедной няни. — А я всего лишь перепутала, кто и что мне дарил, — продолжала мама с неподражаемым лицедейским выражением растерянности на тончайшем лице. — Даров слишком много у меня. Моего отца звали Реги. Реги-Сент! И я была Айра-Сент до своего замужества. Это же мой отец мне и подарил. Это я осталась единственным цветком его души после пропажи моей сестры. Не так ли, Финэля? Или ты будешь утверждать, что мой отец Реги-Сент, влиятельный аристократ, был твоим… хм, хм… стеблем? А ты его цветком? И в каком же смысле так было? Это что же, интимный намёк… — тут мама опомнилась, поскольку дочь была пока что невинной девушкой, — Подтверди же, Финэля, что это другой браслет. Мой!

Та покорно закивала головой, пряча глаза. Это был жестокий наглядный урок для возвышенной и начитанной, молоденькой девушки-дочери, что есть такое — устроение роскошной жизни одних на человеческом рабстве других, и мерзостное чувство вызывала не только мать-госпожа, но и няня — рабская душа.

— Твой отец никогда не стал бы отмечать свой подарок тебе своим личным именем. И к чему бы ему делать столь двусмысленную надпись, явно любовную, на браслете для дочери? Ты слишком далеко зашла, мама, в своём двуличии. Не этим ли ты и отталкиваешь от себя папу?

— Тварь»! — зашипела мама, — Как же ты жестока. Вся в своего отца, — но не посмела ударить дочь, а лишь замахнулась, боялась, что эта история станет известной папе. Она безумно трепетала перед ним, стелилась, как и няня перед ней самой.

Уйди няня тогда прочь из их усадьбы, и Ола ушла бы с нею вместе, отринув такую мать. И вот теперь она сама стала рабою по собственной воле, вернее, утрате этой самой воли или её изначальному отсутствию в себе. Рабою своей чувственности, рабою обстоятельств, заведших её в нравственный тупик. А уж в этом тупике и любовь не всегда была в радость.

— Ты не уважаешь меня, — пробормотала она, обращаясь к отсутствующему Ар-Сену, без всякой уверенности в том, что заслужила это самое уважение. — Я решила. Я ухожу от тебя, я презираю это, пропахшее простолюдинами, место. Меня всё не устраивает!

Она не ушла, хотя и не устраивало. Правда, песен при этом, как няня, она не пела. Вскоре всё изменилось от не устраивающих её отношений к более плохим. Он практически перестал замечать Олу, ссылался на загруженность, когда она к нему льнула, отпихивал. Стремился поскорее ускользнуть от неё, едва заканчивал свои дела в холле. Не приглашал к себе в своё жилище уже давно. Когда это случилось? Тот случай с её походом на закрытый объект и стычку с красивым охранником, он никак не прокомментировал, а она не стала напоминать. Только именно после того случая и произошла непонятная перемена Ар-Сена. Может, тот с хвостиком и в неряшливой, хотя и дорогой одежде не по размеру, ему что-то наболтал такое, что она ему разом опротивела? Этого быть не могло. Потому что, она чувствовала, как Ар-Сен мечется в себе самом, что-то мучительно решая, а её и встречает и провожает по-прежнему жадным милующим взглядом, но отчего-то не прикасается. Отчего-то разыгрывает внезапную деловую суету, едва она пытается приблизиться сама. Не на колени же ей становиться, вымаливая очередное свидание? В холле же вечно кто-то толчётся, дверь стал держать нараспашку, и противная кудрявая студентка Иви, подрабатывающая в «Лабиринте», стала постоянно убираться у него в холле. А прежде и не видно было уборщиков. Находили время или в ранние утренние или в поздние вечерние часы.