2013

Оплывали Аю-Даг По пути подверглись нападению диких медуз (их принесло очередным штормом). С криками «Акулы, акулы!» спасались от дельфинов. (Кто же знал, что они такие огромные, толстые и черные?) Море меня любит. Море выполняет любой каприз, я плачу ему взаимностью. Помню, все девочки в детстве мечтали о крыльях, а я – о хвосте, хотела стать русалкой. Может, это не случайно?

2014

Странное происшествие: невиданный ранее на этом берегу шторм. Снесло все: видеокамеры, фотоаппараты, шезлонги с берега и мой запасной купальник, что был оставлен на волнорезе в день отъезда. Выяснили, где волны выше. Вопреки законам физики, там, где плаваем мы с мамой. Смеялась как сумасшедшая, взмывая высоко-высоко. Старалась запомнить каждый миг, увезти его с собой в сухопутную, безморную жизнь. Однажды я куплю домик тут, однажды я буду с морем каждый день. Мечты, мечты…

2015

– Море-море, тебе изменяют! Саша целовалась с мальчиком, я сама видела! – в шутку донесла на меня мама.

Море обиделось. Два дня не откликалось. На четвертый день простило, заиграло со мной вновь. Устроили примирительный шторм. Но его воды обидчиво похолодели. Или показалось?

2016

Спасатели стали хитроумнее. На этот раз, чтобы спасти нас с мамой, они преследовали нас на катере. Вплавь бы нас не настигли. (Сложно угнаться за теми, с кем дружит море.) Пришлось сдаться. Сделали выговор. Предупредили: еще раз мы попадемся – нас занесут в тетрадку как «плохих» туристов. Мне все равно. Мое море меня любит, я чувствую это! Почему же его воды продолжают становиться холоднее?

2017

Вода ледяная из-за дурной погоды (местные говорят, прошла «низовка»). Стала разговаривать с морем реже, осторожнее и не вслух.

– Мы просто шутили. Шторма – всего лишь совпадение, – все твержу маме и себе.

Действительно. Это все объясняется совпадением и моей детской фантазией. А как же иначе?

2018

Мне девятнадцать. Собралась замуж. Приезжала на море с женихом. Это был наш медовый месяц (мы решили провести его перед свадьбой). Море обрадовалось мне. А я с ним не поздоровалась. Стала серьезной. Почти взрослой. Почти женой. Я больше не разговаривала с волнами, я разговаривала с женихом (преимущественно мы ругались). Море загрустило и замолкло. Шторма не было ни разу. В тот год, впервые за десять лет, море у меня ничего не украло.

2019

С женихом разбежались сразу, как вернулись домой (и слава богу). Снова собираюсь на море. Боюсь одного. Приеду – скажу: «Привет. Люблю. Скучала».

А оно не ответит…

– …Только рояль там плохонький. Совсем. Давно пора его выкинуть, да денег на новый нет. – Вахтерша замялась. – Сами понимаете.

Пианист поднялся на сцену.

«Ну-с, сейчас посмотрим… Напрочь разбитый. Руки скользят. Черт побери, в чем дело? Клавиши. Просто вдавлены, отполированы множеством пальцев. Что? Студенты отрабатывают технику на концертном рояле? Сколько ему уже лет? Почему нет ремонта? Конечно, завтра его подтянут, но все не то».

Пианист коснулся клавиатуры. Рояль насупился. Настоящего звука извлечь не дал, жадно зажал звук внутри. Пианист погрузился в него сильнее, утопил в нем пальцы. Тот зло громыхнул в ответ.

«Ну и как, справишься со мной? Попробуй озвучить зал, чтобы у всех не отвалились уши от грохота!» – гаркнул инструмент.

В первой октаве заедает фа диез. Во второй – до фальшивит и подозрительно напоминает кошачье повизгивание. И даже светлый этюд Шопена звучит как разваливающийся похоронный марш.

Это рояль нарочно. Боится. Не дает погрузиться. Защищается.

«Знаешь, мне тоже больно, – вдруг зачем-то признался Пианист на одной из трелей. – Я же не отыгрываюсь, уродуя Шопена!»

Рояль услышал. Тоже хотел что-то сказать, но…

– Репетиция окончена. Ждем вас завтра в полтретьего, – скучным голосом прервала их вахтерша.

– Но я даже не успел! Я же только начал…

– Быстрее нужно было. Мы и так дали вам лишние четыре минуты. За счет времени других участников, – сварливо пробубнила она.

Пианист уступил место вошедшей девушке с золотыми веснушками. Она не стала церемониться с инструментом. По ушам ударил грохот Листа. Исполнительница упивалась тем, что может так быстро и громко. И еще быстрее и громче. И еще. Она колошматила по роялю, как будто хотела выбить клавиши с корнем.

«Клавиатуру не сломай, девочка», – горько усмехнулся Пианист и вышел из зала.

На концерте рояль узнал руки Пианиста. И рассказал о том, что когда-то все было иначе. Когда-то на нем играли лишь на концертах. Играть на нем было честью для ученика.

«Какой бархатный звук. Это не рояль, это продолжение рук! Он как будто бы слышит, что я от него хочу! Где вы добыли такое чудо?» – восхищались лучшие пианисты. Однажды он даже стоял рядом со «Стейнвеем». Правда, на нем «Стейнвею» аккомпанировали, но все равно. Какая честь, какая честь! Он плакал о настоящем. Он радовался солнечным звукам, вспоминая прошлое.

Пианист тоже многое рассказал роялю. О жене, которую никогда не увидит. О доченьке, похожей на светлого зайчонка. О человеческой любви.

Их души сливались в звучании Шопена, трепетали в его пассажах. Зрители не знали ни того, о чем пел рояль, ни того, о чем рассказывал Пианист. Но почему-то у многих в те минуты защемило внутри.

Аплодировали стоя. Дальше концерт не заладился. Играли отлично, с превосходной техникой, но так, что могли бы и не играть. Пианист ушел сразу после выступления. Не дожидался награждения, это было уже не важно.

Рояль остался. И с тех пор каждый день, умирая под ударами исполнителей, вспоминал своего Пианиста.

Кисточка погружается в масло. И начинается магия. Штрих за штрихом оживает небо. Багровый, закатный перетекает в бархатисто-фиолетовый, ночной. Беру маленькую кисточку, присыпаю небеса нежными, чуть золотистыми звездами. Они танцуют, смешавшись с дождем и снежинками (снежинки для кого-то тоже звезды).

Пишу мост между двумя частями города. Между двумя частями жизни.

Пишу себя. Я в черном пальто, взлохмаченные волосы непокорно лезут из-под шапки. Даже немного похожа.

Пишу его. Кисточка испуганно замирает. И как-то сама передвигается чуть выше, на небо. Нужно подправить одну звездочку. Смазалась. Ой-ой, размазалась еще сильнее. Ух ты, красиво! Почему бы не сделать звездопад?

Вода под мостом должна быть темнее неба. Потратила три часа на воду. Устала. Сил нет. Начну писать его лицо сейчас – получится плохо. Не хочу все испортить. Откладываю работу.

Пишу его. Пишу его. Пишу его. Но кисть снова где-то вдалеке. Упоенно выводит лимонный свет фонарей. Блик от фар проезжающей мимо машины.

Все пространство заполнено, кроме… Не на что больше переключиться. Третий раз переписываю небо. Я допишу тебя. Завтра, мой милый, завтра, когда обида отпустит. Завтра, обещаю.

Карандашный контур лица почти стерся. Рядом со мной – белый призрак. Может, если закончу портрет сегодня, мне еще удастся что-то сохранить? Может, все, что происходит в последнее время, забудется, покроется новым слоем краски, как я покрываю ляпы светом от фонарей?

Портрет больше не нужен. Картина стоит в углу, на который я стараюсь лишний раз не смотреть. Фонари сияют в стену.

Шесть месяцев не притрагивалась к краскам.

Вновь непреодолимо тянет к маслу. Хочется начать новое полотно. Что-то внутри болезненно екает. «А ты уверена, что на этот раз сможешь довести работу до конца?» – ехидно шепчет внутренний голос.