⁃ Я не могу, – отвечает мне тихо, – не могу, не могу, не могу…

А я уже усталая, как вода стоячая в засорившейся раковине. И руки болят синяками ребёнка в простыне. Накрыть бы его с головой, как того же трупа по телеку, и пусть отдохнёт уже от роя мух в своём горячем мозгу. Или это мне надо отдохнуть? Может, им и не ведома никакая усталость. Таблетки горстями заменяют им кофе, а истерики – снотворное на ночь.

Ребёнок бьет все сильнее, рвёт мои варежки, кулаком задевает мне уши. Удар по моему виску приходится кстати – мышцы забились его так держать. Немного обидно сначала, а потом уже больно. Ещё удар – и я где-то в шортах коротких лежу под деревом акации. У меня руки и ноги меньше, темнее от солнца. Белые хлопья лепестками падают мне на щёки, желтятся пыльцой на веках. Я кажусь себе феей из Питера Пена или минипутом, который питается цветами и умывается в капле росы. Трава такая горячая, как горсть тёплых пальцев. И даже земля пахнет не сыро, а как шея, закутанная в душистый шарф. Оставь меня, мама, на этой детской площадке, усаженной деревьями акаций под плавленным солнцем. Не зови на обед, я поела белых цветов со сладкой пыльцой.

Ещё удар – и я снова в холодце детской палаты. В правом ухе звенит, как у афганца после выстрела по своим – «как такое произошло?» Внутри меня все это время было пористое облако, надутое воздухом легких. А тут оно начало тяжелеть влагой внутренностей, сочиться сквозь кожу, наливаться в уши. Слёзы брызнули на нос ребёнку, не сдержались. А мальчик кричит мне в залитые уши, я не слышу – только рот искаженный открывается шире и шире – сейчас проглотит. Во мне уже туча, гнойная серая, рвётся контуром на детском рисунке. Я размыкаю губы, чтобы что-то сказать, и тут все лопается и истекает из меня водопадом – по взбухшим венам и формалиновым жилам, по розовым пленкам глазниц и надутым синякам на запястьях – я кричу без слов, просто жалко кричу, как ребёнок, проснувшийся ночью с диагнозом в карте и теткой, нависшей над ним. Я вижу себя за стеклом формалинового аквариума: такая уродливая масса человека со вспухшими венами на шее, как у трупа из телека по новостям. И тут замолкаю. Все спят, как и спали, раскиданные по мшистым матрасам. Лишь я стою посреди палаты в носках и тихо дышу.

Светлеет немного, и все глаза пооткрывались – по кругу смотрят на меня неотрывно. Я опускаюсь на корточки, как корм для рыбок в аквариуме. И дети голодные набрасываются: «в туалет», «я обмочился», «можно игрушку?», «он меня ударил».

Встают с душных матрасов в облаке запаха нужды, и хороводом танцуют вокруг меня – не хватает только музыки. Тру виски свои больные, тяжелые, сонные. Смотрю – никого. Все ещё ночь, все ещё спят. Только я стою посреди палаты в носках очень тихо. «Ложись спать» – говорю я себе в отражении стёкол.

⁃ Я не могу, – отвечаю шепотом, – не могу, не могу, не могу…

"Я никогда не буду с ней счастлив". Мысль эта огнем прожгла сердце. Как оставленный утюг на мятом пиджаке, догадки щипали за края, а потом лишь запах жженной ткани и разочарование. Ничего, куплю новый пиджак, любимая.

Стыдно теперь вспоминать, как держал ее за руку и думал, что все хорошо. Стыдно за то, что позволил себе мысли о счастье.

Но как же хорошо было в этом сладком муссе из обмана. Я ел его большими ложками и от удовольствия влажно чмокал. Она готовила этот десерт по особому рецепту, не спеша вмешивая долгие взгляды и улыбки. Нотки пряных слов о том, что нужен, душистый запах волос. Пышное мягкое тесто, дышащее теплотой обещанного будущего. Я радостно облизывал пальцы с остатками крема, сдувал белую пудру с ресниц, но она лишь липла сильнее. В конце я видел лишь маленькое пятно ее улыбки, сахарная мука летала по кухне и пеплом крошилась на ее волосах. Торт в печи, и запах плавленого сахара душно жёг ноздри. Дым лавиной убегал из духового шкафа, оплетал лодыжки, шептал что-то на ухо. Было не расслышать: она медовым своим голосом начала петь, заглушая тихий тленный шепот. Спасибо, любимая.

Я все ещё улыбался, глядя на нее через ошмётки липкой пудры на глазах, пока эта белая взвесь не стекла окончательно по щекам вниз.

Я был один в горящей комнате, покрытый пеплом своих чувств. Смог клубился в складках моей сардонической улыбки. О, это не дым шептал что-то мне на ухо, а я орал внутри так сильно, что осип.

"Убегай" – конечно, дружище. Из-за дыма не видно ни окон, ни стен, ни дверей. Кажется, нашел: она оставила дверцу от духовки открытой. Как мило. Войду в нее, пожалуй, и закрою за собой.

Кушать подано, жри, любимая.

Дорогой милый Пушин,

Пишу тебе в день нашей славной годовщины – это были единственные прекрасные 24 года в моей жизни. Знаю, мы немного поссорились накануне февральских каникул, но мы ведь специально оперативно решаем наши вопросы, чтобы поскорее жить в мире. В этом письме я хочу сказать, как сильно я тобой дорожу и каким нереальным кажется все без тебя. Ты будто был со мной всю мою жизнь – охранял, давал жилье и пищу. Я живу счастливо по твоим законам и ничего не хочу менять из года в год.

Знаю, у тебя много врагов, ты воюешь с их лживыми языками. Но я всегда буду рядом, не встану против твоего слова, не побегу из дома в западные горы или южные степи. Мы пустим орлов над нашими головами, пока мы спим, они золотыми перьями будут пускать ласковые лучи, охраняя нас, подобно пулям. Я буду с тобой до смерти и после. Обнищание нам не страшно: мои рабочие руки подметут нашу комнату в грязи, бесценным ершиком сдеру пыль со стен. Лишь бы ты приходил ко мне и обещал новое, светлое – я в надежде искристой помогу и стерплю все невзгоды. Ты моя правда и совесть. И твой портрет в каждой комнате заботливо слушает мои мелкие мысли, потому я даже не думаю – просто вслух говорю, как сильно тебя я люблю. Я берегу свои слезы, не отдам никому и слезинки – храню на горе твое или радость. А мне, простой малодушной девчонке, и нечему гордиться и славиться, кроме твоего имени.

Любимый Пушин, будь со мной рядышком. Я умру за тебя, если скажешь. Я убью себя, если позволишь. Храни нас всех лик твой блаженный, да будет воля твоя.

Мойра сегодня проснулась от удушающего счастья. Свет лился из окон как солнечный кисель, горячий и вязкий. Мойра окунала туда свои руки и болтала ногами, грея мизинцы. В ее лавандовой комнате горели звездами новогодние лампочки. Она каждый цвет подержала в ладошках и проглотила: клубнично-алый, лимонно-мятный, чернично-васильковый и недозревший банановый. Заполнив себя яркими тенями по контуру век и задушив кожу карамелью, она вышла из дома в разноцветные лужи. Мойра любила звуки ее родного района: визг меренговых котят у мерзлой кормушки из пакета молока, звон стеклянных колокольчиков пивных бутылок – изумрудные разбитые горлышки и гранатовыми крапинками, музыка из старых горелых пятерок, напоминавших о сладком детстве. Она шла просто потому, что хотела. Отменила работу, встречи, дипломы – все это мелочи пред ее восхитительным утром. На остановке стоял человечий дым от курилок, как тени от теней. На солнце дым был белым, как парной туман от молока – Мойра выпила пару белых теней и довольно улыбнулась своим усикам сливок. Ей так нравились люди: их домашний запах в маршрутках (от одежды – желтыми лапками котят, от сумок – едой в контейнере, сегодня парная рыба!), нравились взгляды (немного хмурые, но это того, что они берегут свое счастье до вечера) и нравились касания (каждый толчок создавал коллапсы звёзд в ее космических зрачках. Сверхновые глотали искры пота на лбах. Мойра взрывалась и падала на руки людей в душных вагонах – это ли не счастье). Но больше всего она обожала пробки – такие шумные, стоячие в огне задних фар. Машины всех цветов смотрелись, как пакет с леденцами, разбросанных по асфальту. Баклажанная лада – сделать бы рулетик, сырная ламба – ложись на хлебушек, малиновая мазда – про варенье не нужны сравнения). Каждый день был полон словами и лицами – они варились в котелке памяти и заплетались в жидкие кудри волос. И каждый день, просыпаясь, Мойра мечтала, чтобы каждый ее день был таким – один за другим, вечно, в счастье, в пробках, маршрутках, колольчиках бутылок, еде из света и мечтах о баклажанных рулетиках.