Во рту кисло от травки, в глазах дымно, в голове пустое множество из ничего. Филя танцует быстрее. Ещё быстрее, быстрее, быстрее, блять! «Я панк» – рычит он мне в лицо и сминает пустую пластиковую бутылку в кулаке. Он рвёт на себе гавайские листья рубашки и бросает мятую бутылку на пол. «Я пааанк» – плюнул он мне в макушку. Друг делает ещё затяжку: его губы вытягиваются, уголки рта уплывают куда-то в уши, нос сминается и влажнится. Филя открывает пасть, покрытую серебряным туманом, и говорит мне, скалясь: «Рррвав». Собачье лицо с глазами человека глотает воздух, воя под грустный русский панк. Друг все ещё танцует, опускаясь на четыре лапы. Я вижу блеск клыков и красные стебли марихуанны в его белках. Его плечи обрастают мышцами и шерстью, руки грубеют и когтятся. Влажный рык орошил комнату, пёс в агонии дерётся в серых клубах сам с собой. Филя подскакивает и приземляется ко мне на диван. Он открывает свой шерстяной кислый рот и произносит ещё раз: «Рррвав, сучка». А я смеюсь, взъерошивая ему загривок. Смеюсь и смеюсь. Беру поводок, надеваю ошейник. На улице дождь, как из старых американских фильмов. Я иду со своим псом, взрывая лужи мокрыми кедами. Он ластится ко мне и прячется со мной под ветками деревьев, подставляет морду прохладному летнему дождю. Мне по-русски весело, а значит, немного грустно. Мы придём домой с моим пёсиком, и я буду играть ему на гитаре, пока тот не уснёт. Ему будут сниться обычные собачьи сны, как он обрастает кожей, пока курит косяк с какой-то девчонкой.

Я чувствую себя ночью, чем-то бестелесным, чем-то, пронизанным влажным ветром и запахом опавших листьев. Мне 22. Я сижу в машине, выпуская изо рта стрелки виноградного дыма, перед ветеринарной клиникой. Глазурные листья дрожат ржавой рябью над лобовым стеклом, и пока смотришь на них, что-то вибрирует и в тебе. Какая-то ночная трель, всеобщее лунное возбуждение, мигание света жёлтых фонарей и звёзд. Искусственное с естественным. Все на грани.

Собралась за 10 минут. Не забыть контейнер с едой для Маши. "Привези обратно" – слова матери. Танец. Круги и вихри розового дыма перед лицом, красные фары машин и мои губы в беззвучном "О", пока тянутся к электронной сигарете. Все вместе – музыка, мелодия моей юности, красота в зеркальных белках.

"Уже вскрывали?" – это Маша. Она ест колбасу из контейнера и вилкой накалывает солёный огурец, метастазно покрытым зернышками риса.

"Да когда? Народу – полная приёмка" – это другой ассистент прервала разговор по телефону, чтобы ответить Маше. Я тяжёлой тенью, оторвавшейся от тёмной ночи, обмякла на стуле.

"Понимаешь, у нас все хотят его вскрыть. Просто, чтобы посмотреть. Там отек лёгких, гиперкортицизм, метастазы в лёгкие и много чего другого". Я в отражении очков Маши вижу лоснящийся блеск любопытства в своих-её глазах. Вот, что меня вырвало из дома в этот вечер. Любопытство. Я с ним в обнимку сижу в машине, и мы дрожим в резонансе с глазурными листьями.

А вот мы стоим у столика, на котором кудрявым комком шерсти возлежит собака. Я заметила за собой, что проверяю, не поднимается ли её грудная клетка. Нет. Лишь моя голова качается в такт ночной дрожи. Набор утоления любопытства: скальпель, иглодержатель, хирургический пинцет, игла, нить, одноразовая пелёнка, две девушки за 20, желающие вскрыть труп животного. Я хотела потренироваться шить. Может, удалить печень, пересадить почку, сделать внутрикожный шов. Ну, знаете эти девичьи радости.

Собака похожа на плюшевую игрушку оттого, что не двигается. Синтетические кудри и синтепон кишок из порванного брюшка. Обычно смерть суетливая, дырявая от рук, пытающихся спасти. Сейчас все определённо, лишено спешки. Комфортнее с трупом, чем с умирающим – можно безнаказанно выдохнуть. И я выдохнула. Проспиртованное облегчение.

"Смотри, какая печень" – голос такой, будто мы долго ехали к собору загород. И вот он, достойный нашего внимания – застойный красный, зернистый, набухший алыми жемчужинами. Аура важности знаний, поклонения физиологии и трупного запаха. Всё, как в церкви с мощами под мраморными плитами. Захотелось зажечь свечу.

"Отсепарируй печень, будет лучше видно", но времени мало, скоро собаку заберут убиенцы. Синяя резина пальцев раздвигает взбухшие доли печени, и мы видим драгоценный желтоватый камень, переливающийся как перстень на солнце на Машиной ручке. Дружное "ах" облаком нависает над раздутой опухолью. "Сфоткай, пожалуйста" – говорит Маша, чтобы потом похвастаться подружкам новой безделушкой. Уютное таинство девичьих улыбок в тёплых уголках губ. На меня смотрит напряжённо синий желчный пузырь. Я тоже напрягаюсь. Чувствую, с каким трудом работали органы. Кишечник влажно чмокает в брюшной полости, там так много воды.

"Лёгкие будем смотреть?" – вдруг спрашивает мое любопытство. Сама я молчу сегодня, соблюдаю священную тишину собора с его мощами. "Хотелось бы, там все в метастазах, но инструментов подходящих нет. Придётся пилить грудную клетку, а это долго. Мы не успеем" – понимающее молчание.

"Маш, убиенцы приехали за собакой" – вдруг голос за дверью. "Какой собакой? Той, что у меня на столе сейчас?" Голова ассистента выросла в проёме. "Ой. Да" и нервный смешок. Мы переглядываемся, будто нас уличили за шалостью. "Скажи им подождать 10 минут". И началась судорога рук, узлы вытянутых пальцев с иглой на концах. Гранатовая печень спряталась за аметистовыми петлями кишок, золотые стежки стянули мешок с драгоценностями. Шов получился нервным, горбатым и ненастоящим. Лохматая синтетика шерсти, вздутый поролоновый живот и яркие жёлтые нитки – итог игры маленьких девочек в доктора. Искусственное с естественным. Все на грани.

Заходит убиенец с чёрным пакетом для мусора в руке. На нем синий комбинезон и усталость пятнами по лицу. Маша проверяет герметичность шва – шлепает ладошкой по барабану пуза. Я слышу, но смотрю на чернильный шёпот мусорного пакета. В моей голове картина, как я бережно беру на руки животное: тихая скорбная мелодия, опущенные головы, пока я несу труп по коридору. Титры.

Но на самом деле собаку грубо швыряют в пакет, заламывая лапы. Она падает на пол прямо в черную шипящую дыру. Руки убиенца захлопывают шепчущую пасть. На вид – обычный пакет с мусором.

Я вдруг вспомнила, как в детском саду мне подарили очень много игрушек на день рождения. Они не вмещались в мои маленькие ручки. Я прижимала их к своей нежной груди и беззубо улыбалась. Самое лучшее, что мы придумали – положить эти игрушки в мусорный пакет. И я смеялась по дороге домой. Мне было так весело оттого, что все думают, будто я несу огромную кучу мусора. А на самом деле я несу клад, я несу материю своего детства.

Я ещё раз взглянула на чёрный мешок с трупом внутри. Вот материя моей юности.

Я стою в темноте посредине палаты без обуви. Дышу тихо, чтобы никого не разбудить. Но воздух шершавый, колется шерстяной пряжей – я наматываю его на пальцы, прячу в карманы хирургички. Дети всплывшим пенопластом качаются на матрасах. Я плыву к окну и вижу себя в чёрной луже ночи, будто я там – за стеклом формалинового аквариума. Такая уродливая масса человека со вспухшими венами на шее, как у трупа из телека по новостям. «Убегай» – шепчу по-рыбьи в стекло, а значит, молчу. Здесь вода желтая, мутная воспалением жил. Я собираю все по баночкам. Дети булькают в вареве золотых простыней, всплывают и тонут в пузырях слюней. Я прыгаю по островкам матрасов, хватаю детей за пуповины – «всплывайте». Отражение в истерике бьет по окну, ползает розоватыми зрачками по решётке: «ложись спать».

⁃ Я не могу, – отвечаю я тихо, – не могу, не могу, не могу…

Мне все кажется, что они проснутся утром, как я просыпаюсь: немного влажная в испарине, вялая с талым выдохом в окно нового дня. Я включу им песню, и мы будем танцевать в хороводе, как на моих детских утренниках. Солнечные лучи заберутся им под радужку, и они весело запрыгают на тонких ножках, радуясь новому утру с причудливым аниматором. Но такого никогда не происходит. Я все еще в палате, ногами в слюнях и моче, сжимаю застойные синие пуповины. Кто-то проснётся в ночи и кулаками начнёт бить себя по молочным зубам. Я свои кулаки надеваю на их, как варежки, чтобы удары были помягче. Где-то на костяшке ползёт пена в кровавой крошке. «Ложись спать» – говорю я голове с синяками на лбу и губах.