Ему вдруг показалось, что свет слишком ярок, и Куяла погасил его. Не хотелось видеть будничную обстановку. Уличный фонарь полуосвещал комнату. Куяла стоял в тени и курил. Огонек сигареты отражался в настенном зеркале, там появилось как бы свечение. Когда он убирал сигарету, можно было разглядеть свой профиль. Куяла будто ждал чего-то. Ему вспомнился кадр из фильма. Мужчина стоит в тени дерева и курит. Он ждет свою возлюбленную. И вот она наконец приходит, он от радости так швыряет окурок, что искры разлетаются по дуге. Куяла живо представил все это, и ему почудилось, их страстные голоса зазвучали у него в комнате.

Потом он вдруг представил девочку-секретаршу, легкую и переменчивую, точно ветер. Интересно, где она теперь? Но видение это не переросло в картину. Девочка была слишком непоседливой, не угадаешь, что с ней произойдет в следующий момент. А Косонен? Что он сейчас делает? Косонен, конечно, в кругу большой семьи, любящие родители, многочисленные братья и сестры… И торопится смастерить всем крепления для лыж в качестве подарка. При этом воспоминании Куяла стало совсем не по себе, невозможно было больше оставаться одному в четырех стенах. Он наспех оделся и почти бегом выскочил на улицу. Но и там ни души. Куяла нарочно прошел мимо большого ресторана, владелец которого приобрел право торговать алкогольными напитками. Обычно по вечерам тут было оживленно и шумно — подвыпившие посетители пели и веселились. Но сейчас на дверях висела табличка: «Ресторан откроется в день святого Тапани, в двенадцать часов».

Куяла расхотелось идти в центр. Там наверняка светло как днем, сверкает нарядная елка, ярко освещены витрины роскошных магазинов. И тихо. Такая же гнетущая тишина. Будто он один во всем городе. И в целом свете. Он пошел в сторону Валлилы: на углу Хельсинкинкату и Хэментие обычно собирались группками какие-то подозрительные личности, но сейчас и их не было. Сосисочный киоск еще не достроили, а табачный и кондитерский были закрыты. Он повернул и пошел обратно. Потом вспомнил, что в Мэссухалли, кажется, решили устроить праздник для одиноких и нищих. Все пьянчужки теперь там. Им раздадут кофе и рисовую кашу. Пастор прочтет рождественскую проповедь и растрогается, заметив слезы в глазах у стариков. Правда, они у них всегда слезятся при ярком свете. Но и этот убогий праздник покажется этим несчастным раем. Вдруг Куяла заметил киоск-автомат. Он поискал монетку, нашел одну достоинством в пятьдесят марок, опустил ее и нажал кнопку. Выскочила коробка с пастилками и три двадцатимарочные монетки. Итого, шестьдесят. Отличный автомат! Будь у него с собой побольше монет, можно было бы разбогатеть. Куяла даже забыл про коробочку, она выскользнула у него из рук, а он и не попытался поднять ее, еще и ногой подтолкнул на мостовую и с удовольствием представил себе, как завтра пастилки прилипнут к шинам ненавистных автомобилей.

Огни на улицах погасли. Все разом. Дома теперь поспокойнее, решил он. Вернувшись домой, Куяла осторожно проскользнул в свою комнату. В девять вечера придет дворник запирать ворота. Сначала послышится взвизг, будто кому-то прищемили палец, потом хлопок, похожий на холостой выстрел, — эхо будет долго отдаваться под сводами пустого двора… И такая вдруг тоска на него навалилась, что он чуть не заплакал. Этого еще недоставало! Куяла немедленно встал и вышел в прихожую, сел в кресло за журнальным столиком и начал читать газету. Он быстро пробежал глазами стереотипные разглагольствования о рождестве на первой странице, потом «умилился» цветной фотографии — маленькая девочка с восторгом разглядывает витые свечи, и наконец добрался до рождественского рассказа и сусальных стихов. Одно в них достоинство — мгновенно вылетают из головы, мелькнула мысль. Надо немного взбодриться, решил он и пошел на кухню варить кофе. На дне кофейника темнел толстый слой гущи. Он вспомнил, вроде бы он уже выпил кофе. Вернулся в прихожую. Двери были раскрыты — и он впервые вошел на половину хозяйки. Включить свет не решился — а то еще соседи заметят. Яркий луч от фонаря падал на стеклянную дверцу буфета, уставленного посудой и серебром. Свет был красноватым, и потому казалось, что в серванте полыхало пламя. Куяла тихонько вышел из комнаты в переднюю и сел там в темноте. Отчаяние охватило его.

Никому все равно нет дела до того, кто он такой, что он тут делает и какова его жизнь. Он мог понадобиться разве что судебному исполнителю. Разыскали же его прошлой осенью. Два года Куяла уклонялся от уплаты налогов. Еще бы два годика продержаться, и за давностью срока простили бы. Его наказали штрафом в семьдесят пять тысяч марок в родном приходе.

В тот год Куяла нигде не работал, ему приходилось жить на выигрыши от карт. Хорошо еще, что он играл в карты отменно. Каждый раз с ним повторялась одна и та же история — все думали, что он новичок, ни разу в жизни не брал их в руки, а он был королем покера, играл беспроигрышно.

Когда Куяла осиротел, он отправился в армию, учеником в военный оркестр. Это при полном-то отсутствии слуха! Два года с грехом пополам он бил в тарелки, пока его не выставили. Потом он устроился в психушку санитаром, правда, с испытательным сроком. Среди больных был красавец капитан. Куяла купил ему однажды вина. А тот опьянел и начал всех угощать прямо из бутылки, а потом ворвался к лечащему врачу. Куяла, конечно, всыпали перцу, и он снова остался без работы.

Прошедшая жизнь проходила перед его глазами точно кинолента. Когда ты один в рождественскую ночь, в этом нет ничего удивительного. Так он сидел, ни о чем больше не думая, ни о чем не жалея. Постепенно настроение его переменилось. Тоска отпустила. Идти больше никуда не хотелось. На душе было хорошо и покойно. Наступило рождество. И стало понятно, для чего эта торжественная тихая ночь и этот свет во мраке. Он смотрел и смотрел в эту таинственную тьму, стараясь заглянуть в самую суть, пока не различил в ней свет и краски. Казалось, так будет длиться вечно. Куяла словно сроднился с этой комнатой и с этой ночью, в которой боролись свет и мрак. И свет все ширился и ширился… Они стали дороги и близки ему. И сам он будто стал кому-то очень дорог.

В серую дождливую погоду в трамвае — как в зале ожидания пригородной станции. Духота, тусклое освещение, а высоко на стене, недоступная подросткам, красуется реклама почтового банка. Кондуктора почти не видно, хотя он с важностью расположился на высоком сиденье.

За неимением часов я попытался определить время по билету. Цифры, выбитые на нем, это как раз продолжительность одной поездки. Был тот самый сумеречный час, когда в оконных стеклах видишь сначала свое отражение, а сквозь него различаешь улицу. Я стоял у выхода, держась за поручень. Трамвай свернул на узкую Алексантеринкату, и сразу стало темно, как в погребе. Удивительно, до чего в природе все темнеет к зиме, а затем преображается и светлеет. Маленькие автомобильчики появляются из тумана, проезжают мимо и снова пропадают в молочной дымке.

Рядом со мной стояла стройная женщина. Я потихоньку разглядывал ее. Красивые ноги. Изящный овал лица, тонкие брови и густые ресницы, прозрачная голубизна глаз. Еще долго, быть может, эта нежная кожа не утратит своей свежести. Я где-то читал, что клетки в организме полностью обновляются раз в семь лет.

Трамвай остановился, и народу высыпало — целая туристическая группа. Молодая женщина продолжала стоять. Она не пожелала сесть, хотя в вагоне появились свободные места. Проехали мимо гауптвахты. Часовой стоял на посту, широко расставив ноги. Рядом с ним на кронштейне висел колокол. Я подумал, что в случае бомбежки часовой вполне бы мог встать под этот колокол и поместиться там с головой. Кстати, на голове у него была зимняя шапка. Выходит, уже зима, раз военные надели меховые шапки. Правда, они почему-то надевают их за два месяца до холодов и снимают на месяц позже, чем гражданские.

Зимой в Хельсинки многие парни ходят вообще без головного убора. Интересно, каково им в армии? Когда впервые надеваешь меховую шапку, то невольно клонишь голову набок, как под тяжестью груза. Шапка сама по себе не тяжелая, просто голове в ней тесно и неудобно. Зато волос не ощущаешь, пока не начнешь их расчесывать…