Вскоре, к счастью, другой капитан дальнего плавания, Бломберг, поплыл на своей яхте, так он взял с собой Сьеблома, а Сьеблом прихватил меня. Капитаны всю дорогу пьянствовали под палубой, в каюте. Пришлось мне и штурвал вертеть, и парусами управлять. А был-то я тогда всего-навсего одиннадцатилетним мальчишкой. Бывалый, правда, много раз уже под парусом ходил, но в сторону Порво как-то не доводилось. Завидев издалека скалу, я орал во всю глотку, с какой стороны обходить, а они мне снизу кричали справа или слева. Слава богу, деды-то знали путь назубок. Наконец мы причалили к пристани Порво, и тут этот Сьеблом вдруг заявляет, что он и не собирается сходить на берег. «Что о нас подумает твоя мать, а, Бломберг? Мы же в стельку пьяные». — «Пятнадцать лет, как ее уже нет в живых», — отвечал Бломберг. «Бог мой! Неужели она уже скончалась?!» — «Давай, старина, хоть навестим ее могилу, раз уж мы приехали». — «Нет, нет, лучше от греха подальше. Мы же накачались!» — «Ну тогда пусть это сделает за нас мальчишка». И мне пришлось бежать, а кладбище, как назло, было на горе. Не знаю уж, каким чудом я ухитрился сразу найти могилу…
— Папочка, теперь поешьте немного, — ласково прервала Регина, — остынет ведь.
— Нет, я больше не хочу есть, — упрямо заявил старик.
— У папы превосходная память, — почтительно сказал Сантавирта.
— Должна быть превосходная, в моем-то возрасте. Иначе не упомнить все старые дела. Ха-ха… Да, так о чем это я? На обратном пути старики наперебой вспоминали страшные истории, причем по пьянке несли одно и то же. И вот что я услышал о Белмане…
— Уж не о знаменитом ли поэте? — вежливо осведомился Сантавирта.
— А ты откуда знаешь? — удивился старик.
— Слышишь, Мауно, папочка с тобой уже на «ты». Как это мило! обрадовалась Регина.
— Само собой разумеется, — преисполнился важности Сантавирта.
— Папа, кофе остынет, — напомнила Регина.
— Что? — спохватился старик. — Кофе? Разве у меня есть кофе?
— Ну да, я ведь только что налила вам.
— Почему ты мне сразу об этом не сказала?! — рассердился старик.
— Но папочка так увлекся рассказом, он бы все равно не услышал.
— Папа, выслушайте нас, пожалуйста, — торжественно начал Сантавирта и многозначительно улыбнулся Регине. Девушка смутилась и испуганно посмотрела на него, но тут же отвела взгляд и так вперила его в сахарницу, что из нее даже вывалился кусочек сахару. — Мы с вашей дочерью надумали пожени…
— Ну и потеха была однажды. Мой брат Аларик вышел в море, — не замечая ничего вокруг, болтал старик. — За ним такая слава шла, что, когда он причалил в порту Хиеталахти, встречать его сбежались все наши полицейские, и ребята тут же, сойдя на берег, сцепились с ними. После долгого плавания у них всегда руки чесались, дай только поколотить полицейских, уже в море они предвкушали эту минуту. Драка завязалась прямо в порту. Перкеле! Это было настоящее побоище, — устрашающе вращая глазами, плел старик. — Фараонам удалось заманить драчунов на участок. Но тут все снова сцепились, и на сей раз ребята взяли верх — у себя «дома» полицейские порастеряли пыл, да и зрителей не было, чтобы подзадорить. Ребята впихнули их в околоток, заперли на замок, поручили какому-то сопляку отнести ключ в полицейское управление, а сами уплыли. Тут такое началось! Все фараоны бросились на участок Пунавуори, причем самый главный ехал на извозчике, а команда бежала рядом. Ну и потеха была, скажу я вам, — собственными глазами видел. Они окружили здание полиции и выпустили своих. Вдруг начальник как заорет: «Где это видано?! Шесть болванов, каждый с доброго быка, дали запереть себя в каталажке! Что вы тут расселись?» — «Нас же заперли на замок», оправдывались те. «Вы что же, не могли в окно вылезти? Оно такое низкое, что пьяные с улицы бухаются прямо в камеру!» — «Честное слово, господин начальник, за это время никто не падал». — «Молчать, тупицы! Вы даже в полицейские не годитесь!..»
— Папочка, Мауно вам хочет что-то сказать, — наконец сумела вставить Регина.
— Что там греха таить, я тоже в детстве мечтал о море, да мать не пустила. Вот отец и отдал меня в ученики к переплетчику, едва я выучился читать. Ты слышал про Хапойя? — неожиданно обратился он к жениху.
— Ну, конечно, имя довольно известное, — смутился тот. — Одну минуточку, я попытаюсь вспомнить.
— Это был… самый жестокий на свете убийца!
— Но папа ведь не станет рассказывать ужасов после еды, — взмолилась Регина. — Это так вредно!
— Всю жизнь он сидел по тюрьмам, — отмахнулся от нее старик. — Так и умер этот Хапойя в центральной тюрьме. В первый же день хозяин отправил меня за книгой, которую там сочинил этот разбойник, он в ней все свои похождения описал. Нам надо было переплести книгу. Вот мне и выдали на переплет кусок кожи, который содрали со спины самого разбойника. Кожу обработали, и она вдруг почернела — сгодилась бы, в общем, и так, да позолота на ней не держалась: человеческая кожа слишком сухая для позолоты, — диковато ухмыльнулся старик.
— Что делать? Он же ничего не слышит, — с отчаянием сказал Сантавирта Регине. — И говорит, и говорит, просто репродуктор, а не человек.
— Попробуй еще раз, — посоветовала Регина.
— Ты что-то сказала, а?
— Мауно хочет сделать предложение, — громким ликующим голосом произнесла Регина.
— Я и говорю, гвардия стояла в Царском Селе. Шли полковые учения. Русский батальон стрелял, а финны подсчитывали результаты. Русские заранее проделали в мишенях дырки, а сами стреляли в воздух. И вдруг, в самом разгаре, царь приостановил стрельбище. Ему, видите ли, стало интересно, как же у них все так здорово получается. Суетливый он был и неугомонный, этот царь. «Точность попадания — сто сорок из ста! Вы отличный стрелок», похвалил финн стрелявшего в это время русского офицера. «Ради бога, только не говорите царю, — умолял тот. — Сжальтесь, у меня жена и маленькие дети. Объявите хотя бы сорок из ста». — «Зачем вы учите меня лгать? — ярился финн. — У меня тоже жена и маленькие дети. Ну, ладно, так и быть, я назову четыре из ста». — «Не все ли вам равно, голубчик, четыре или сорок? Ради всего святого, назовите сорок». — «Я честный человек, но у меня есть сердце. Итак, выбирайте, четыре или сто сорок!»
И старик стал подниматься из-за стола.
— Нет, нет, папочка ведь еще не уходит, — в панике засуетилась Регина.
— Я, наверное, переел, мне надо немножко вздремнуть, — возразил Лакстрем и, шаркая ногами, побрел в свою комнату.
— Папа, выслушайте меня, — идя за стариком, на ходу взывал Мауно. Нет, он даже не слушает!
— Он не слышит, — поправила девушка.
— Прекрасно слышит, просто притворяется. Все глухие одинаковы. Стоит только сказать о них какую-нибудь гадость, так они мигом услышат.
— Mayно, как ты говоришь о моем отце?!
— Разве я что-нибудь не так сказал? Прости, я не хотел, дорогая.
— Почему ты кричишь на меня?
— Только, ради бога, не плачь. Я же не о себе беспокоюсь, пойми. Должна же у тебя быть личная жизнь. Ты же не заключенная, в конце концов. А я? Обо мне можно и вовсе не думать. Выходит, что этот старый корявый сморчок тебе и семья, и муж…
— Как не стыдно! Это же мой отец! — зарыдала Регина.
— Ну, хорошо, хорошо, давай лучше выйдем на воздух. Здесь так душно, что я даже думать не в состоянии.
Они вышли в сад и сели в беседке из цветущей сирени. Там было полутемно и прохладно, и дым от сигареты причудливо извивался наподобие синих драконов.
— Знаешь, я пойду и по-хорошему поговорю обо всем с папой, — наконец решил Сантавирта.
— Папа уже давно спит, — безнадежно махнула рукой Регина.
Но Сантавирта все же встал и направился к дому. Он вошел в прихожую, нерешительно потоптался и наконец робко постучал в дверь комнаты старика. Не услышав ответа, Сантавирта бесшумно отворил ее и заглянул внутрь. Старик лежал на кровати, неестественно запрокинув голову, широкий нос его заострился.
Сантавирта испуганно закрыл дверь, прошел по коридору и остановился у окна. Регина сидела в сиреневой беседке, закинув ногу на ногу, и курила. Сантавирта бросил сигарету на пол, загасил ее носком ботинка, потом надел шляпу, и, вздохнув, направился к девушке.
