— Я навострила уши.

— Лады, видишь бабу на койке в соседней комнате? Это тривигаунтский генералиссимус, ее зовут Сиюф.

— Тебе всегда везло, Син.

— Могет быть. Дело в том, что я хочу сделать копыта. Фиалка, у нее не слишком много работы?

Орхидея пожала плечами, ее пухлые плечи поднялись и опустились как лепешки из теста.

— Совсем нет. Ты знаешь, как это бывает, Син. Где ты?

— В Горностае. Комната семь-девять, сечешь? Это двойная комната, поэтому и два номера, семь и девять. Прямо на верху большой лестницы. Сиюф любит высоких девушек, и она легко дала бы мне пять. Для нее пять — ерунда. Фиалка должна получить больше, если будет льстить ей. Скажи ей подняться наверх и разыгрывать из себя влюбленную — дескать, она моя подруга, и я рассказала ей, как приятно я провела время, так она решила, что тоже хочет заскочить и повеселиться. Когда я уйду, я не закрою дверь. — Голос Синели посуровел. — Только я получу половину. И не думай, что можешь надуть меня.

— Точняк, Син.

— И учти, я с кальде как… — пошарив на ковре у ног, Синель нашла свой бюстгальтер. — Я способна подкидывать тебе такие штуки довольно часто. Только не пытайся надуть меня, Орхидея. Одно мое слово, и кальде тебя закроет.

— Ты действительно хочешь пройти через все это? — тихо-тихо спросила Гиацинт.

Отвечать казалось слишком глупо, но Шелк кивнул:

— Ваше Святейшество, вы и Его Высокопреосвященство вместе с патерой Тушканчиком и патерой Раковина — более чем достаточно.

Из темной часовни Ехидны за внутренней галереей послышался голос майтеры Мрамор:

— Пожалуйста, еще одно мгновение, патера. Патера Наковальня работает так быстро, как только может и… и…

Голос Кремня, глубокий, как раскат грома, добавил:

— Она тоже хочет поучаствовать, и еще есть другая причина. Погодите, кальде. Патера почти закончил.

— Мы совсем не обязаны, — прошептала Гиацинт. — Мы можем просто пойти куда-нибудь и заниматься этим всю ночь. Мне, честно говоря, наплевать.

— Ти час![41] — добавил Клещ, сидевший у нее на руках.

— Я разрешил вас от обета целомудрия, — сказал Квезаль; было невозможно сказать, услышал ли он ее слова. — Тем не менее, вы все еще авгур. Это ясно?

— Конечно, Ваше Святейшество.

— Не может, э? — улыбнулся Прилипала так, как будто хотел успокоить. — Даже Квезаль. Неснимаемый, эге?

Пролокьютор кивнул:

— Я могу разрешить вас от обязанностей авгура, но вы все еще авгур, патера-кальде.

— Я понимаю, Ваше Святейшество.

— Я не могу сделать то, что не могу. Вы освобождены от требований. Вы не обязаны произносить проповеди и совершать жертвоприношения, но вы можете, если захотите. Вы можете и должны носить сутану. Наши граждане выбирают авгура, веря, что сами боги выбрали его для них. И мы должны сохранить такое положение вещей. Мы должны поддерживать их веру. И, если необходимо, мы должны защищать ее.

Он посмотрел на майтеру Мята, которая сказала:

— Ваше Святейшество хочет знать, останусь ли я сивиллой после того, как Пас не появился. Не знаю, и могут потребоваться недели, прежде чем я узнаю. Или годы. Хотела бы я, чтобы Бизон был здесь.

— И я, — кивнул Паук.

— Счас! — каркнул Орев, говоря от имени своего хозяина. — Делать счас!

— Вы рассказали мне то, что произошло, генерал, — сказал Шелк, надеясь, что его птицу правильно поняли, — но, боюсь, я слушал не так внимательно, как должен был. Я думал только о том, как получить разрешение Его Святейшества и убедить Гиацинт принять меня. Неужели Пас действительно пообещал, что появится еще раз, когда вы будете здесь?

— Я… — вздохнула майтера Мята, закрыв лицо руками. — Откровенно говоря, не помню. Я так думаю.

— Нет, не обещал, сэр, — вмешался Грифель. — Он только сказал, чтобы вы принесли сержа в Великий мантейон — дескать, там мой пророк, Гагарка, и я собираюсь рассказать Гагарке, как починить его. И он ничего не сказал о том, что прямо сейчас.

Прилипала кивнул.

— Он сказал, что научит меня, — сказал Гагарка, — значит, так и сделает. Но еще нет. — Гагарка прочистил горло. — По мне так это странно, как и для майтеры. Хуже, когда я вижу, что он сделал ей. Пас приказал нам привести сюда патеру Тушканчика — то есть Кремню, мне и патере Наковальня. Лады, мы тут, только ни хрена не случилось. Все мои люди были здесь, а теперь они разбежались, так что, полагаю, вы понимаете, что они думают обо мне после всего этого.

— Бедн муж! — сочувственно каркнул Орев.

— Только это ни хрена не важно. — Гагарка вызывающе посмотрел на остальных участников импровизированной свадьбы. — Они все еще думают обо мне больше, чем я о себе. Важно то, что они думают о Плане, и вот это самое трудное, даже труднее, чем майтера. Но я держусь. Если кто-нибудь уйдет, лады, но не я. Я здесь, как мне сказал Пас, и я держусь.

— Это моя ошибка, кальде, — пророкотал голос из глубины обширного нефа, далеко от света угасающего алтарного огня. Человек, даже более высокий, чем Гагарка, встал, и, одновременно, уродливая фигура прыгнула на верхушку церковной скамьи перед ним.

— Сын мой… — дрожащим голосом начал старый патера Тушканчик, сидевший справа от Квезаля и Прилипалы.

— Вероятно, вы не помните меня, кальде, только однажды я угостил вас за счет заведения, потому как вы сказали слово Паса для Выдры. Я — Мурсак из «Петуха».

Шелк кивнул и улыбнулся:

— Конечно, я помню тебя, Мурсак, хотя, согласен, я не ожидал встретить тебя здесь; однако, я думаю, мы встречаем всех. Ты молился?

— Пытался, во всяком случае. — Мурсак пошел по боковому приделу, его ручной павиан перепрыгивал со скамьи на скамью.

— Закрой пасть, Мурсак, — сказал Гагарка. — Ты не сделал ничего плохого.

Шелк опять кивнул:

— Если под словом «ошибка» ты имеешь в виду эту отсрочку, ошибка, безусловно, не твоя, Мурсак. Если тут и есть чья-либо ошибка, то только моя. Я должен был починить руку майтеры намного раньше.

— Все пороша, нес блох[42], — мяукнул Клещ.

— Ты всегда винишь себя, — добавила Гиацинт. — Неужели ты думаешь, что на всем витке ты единственный, кто делает ошибки?

— Я потащился за Гагаркой, когда он пошел в ваше место на Солнечной, — объяснил Мурсак. — Мы с ним старые кореша. Когда я сломал клешню, то и купил Бонго, ясно, кальде? Не могу ощипывать, как положено. А он сделает все, что я скажу. Наверно, я продам его, когда клешня зарастет.

— Похоже, я начинаю понимать, — сказал Шелк.

— И когда Гагарка сказал привести животных, я его привел. Ну, Бонго этого, то есть. А потом, придя сюда, я подумал, могет быть…

Дрожащая рука Тушканчика призвала его к молчанию.

— Это я, кальде. Я… — его старый тонкий голос задрожал и сорвался, — чувствовал отвращение, принося их в жертву. Просто старый дурак.

— Нет, это не так, патера, — сказала сивилла, казавшаяся, по меньшей мере, такой же старой. — Кальде, они напоминают ему детей. Я знаю, что он чувствует, хотя сама чувствую иначе. Мы говорили с ним об этом.

Вперед выступил патера Раковина:

— Кальде, однажды кто-то привел маленькую черную обезьянку с белой головой, для Фелксиопы. Патера разрешил мне принести ее в жертву.

Шелк прочистил горло:

— В вашей юности… я понимаю, патера Тушканчик. Или, по меньшей мере, верю, что понимаю. Давайте скажем так — я понимаю ровно столько, сколько мне надо. Вы отговорили Мурсака.

— Пока мы шли… — Тушканчик закашлялся. — Это был долгий, долгий путь. И он очень помог мне. Он добрый человек, кальде. Хороший человек, хотя и не выглядит таким. Я попросил его воздержаться, ради меня. Он согласился, и ушел, чтобы купить барана. Сегодня вечером я принес этого барана в жертву, для него.

— Только я думаю, что именно поэтому Пас и не пришел. Они убили парочку для свадьбы, а? Так что…