— Когда я постучала, ты ведь вроде сказал, что эти куски мяса для меня, патера? Ты имел в виду, что они избавят меня от работы по приготовлению главного блюда, и я буду тебе очень признательна. Они великолепно пахнут. Я чувствую, что майтера Роза и майтера Мята получат от них огромное удовольствие.

Шелк вздохнул.

— Ты хочешь мне сказать, что пришло время перевернуть их, верно?

— Нет, патера. Пришло время положить их на тарелку. Ты уже переворачивал их.

Он заковылял к плите. Пока он разговаривал с Лисенком и майтерой Мрамор, Орев расправился с мясом для кошек; остатки были разбросаны по столу, вдобавок к тем, что валялись на полу. Нижние стороны жаркого были аппетитно коричнево-золотые. Шелк положил их на самое большое блюдо из буфета, накрыл чистой салфеткой и протянул майтере Мрамор, по-прежнему стоявшей по другую сторону порога.

— Спасибо тебе большое, патера. — Она заглянула под салфетку. — О, нет! Разве они не великолепны! Надеюсь, что ты сохранил для себя по меньшей мере три куска.

Шелк покачал головой:

— Я ел жаркое прошлым вечером, когда Гагарка пригласил меня поужинать вместе, и сейчас мясо меня действительно не волнует.

Она слегка поклонилась ему:

— Я должна поторопиться, прежде чем они остынут.

— Майтера?

Он захромал за ней по посыпанной гравием дорожке, ведущей в киновию. Тень уже полностью закрыла горящую линию солнца; ночной воздух, неподвижный, сухой и горячий, напоминал больного лихорадкой на пороге смерти.

— Что, патера?

— Ты сказала, что это мясо великолепно пахнет. То, что ты готовишь… эта еда, она действительно хорошо пахнет для тебя, майтера? Ведь ты не можешь ее есть.

— Но я могу готовить ее, и готовлю, — спокойно напомнила ему она, — так что, естественно, я знаю, когда что-то хорошо пахнет.

— Я думал только о майтере Роза, и это было моей ошибкой. Мне следовало приготовить нечто, способное порадовать всех вас троих. — Шелк на мгновение замолчал, лихорадочно и безуспешно подбирая слова, которые подошли бы к ситуации. — Я ужасно извиняюсь и попытаюсь компенсировать свою ошибку.

— Мне действительно понравилось, патера. Возможность порадовать моих сив хорошей едой доставит мне большое удовольствие. А теперь вернись в дом, где ты сможешь сесть. Я не в силах видеть, как ты страдаешь.

Он заколебался. Ему хотелось сказать больше, но он только кивнул и повернул назад. Поворот, похоже, изогнул щиколотку под наспех наложенной повязкой, и оттуда ударила такая резкая боль, что он едва не закричал. Сморщившись, он схватился за беседку, потом за вовремя подвернувшуюся ветку маленькой груши.

Раздался далекий стук.

Он бы остановился послушать, если бы уже не стоял. Еще один стук, чуть громче, и безусловно слева, со стороны Солнечной улицы. Парадная дверь дома авгура выходила на Солнечную улицу — у киновии вообще не было двери на Солнечную улицу.

Ему бы следовало прокричать посетителям, чтобы они подождали, но он молчал, пораженный удивлением. Тень (очень бледная, потому что огоньки были почти темными) бесшумно порхнула мимо занавеса его спальни. Кто-то там наверху собирался ответить на стук — кто-то, по крайней мере так казалось, кто следил за тем, как он хромает по дорожке за майтерой Мрамор.

Все выходившие на сад окна дома были открыты. Через них он услышал быстрый перестук ног по покоробленным ступенькам; потом, без сомнения, поднялся засов на двери на Солнечную улицу и заскрипели петли открывающейся двери; послышался приглушенный шепот голосов — ругающихся голосов, или так они звучали.

Почему-то щиколотка почти перестала болеть. Он открыл дверь селлариума — так тихо, как только мог, — но они оба немедленно повернулись к нему, один улыбаясь, другая — сияя.

— Вот и он, — объявила Синель. — Можешь сам сказать ему все, что хочешь.

Мускус зарычал и отпихнул ее в сторону. Мягко, как кот, он пересек селлариум и уселся на стул Шелка.

Шелк прочистил горло:

— Хотя мне не хочется выглядеть негостеприимным, я прошу вас обоих объяснить, что вы здесь делаете.

Мускус фыркнул; Синель пыталась выглядеть скромной, почти удачно.

— Я не… я действительно не могла топать так далеко за катафалком. Только не в этих ненадежных туфлях. И Орхидея не сказала, что мы должны идти до могилы. Она только сказала, что мы должны прийти на ритуал Элодеи, и я пришла. А некоторые вообще не пришли.

— Продолжай, — сказал Шелк.

— И все, что ты мне сказал, я тоже сделала. Я имею в виду молиться, и я помолилась.

— Женщины не должны входить в дом авгура, — резко сказал Шелк. Мускус занял его стул, и Шелк из принципа отказывался взять один из других. — Прошу меня простить, я сейчас. — Котелок с водой, стоявший на плите, яростно кипел. Шелк добавил в топку хорошую щепку, нашел в углу трость Крови и вернулся в селлариум.

— Это ты сейчас так говоришь, — сказала Синель. — Дескать, мне не полагается быть здесь, но я-то об этом не знала. Я хотела поговорить с тобой в мантейоне, когда ты ставил крышку на гроб, но, похоже, это было не самое лучшее время и не самое лучшее место, с этой твоей хэм, глядящей на нас. Я хотела подождать тебя там, но ты так и не вернулся. И через пару часов я пошла в сад, чтобы попить воды, и нашла этот милый маленький дом. Я немного поиграла с твоей домашней птичкой, а потом… Ну, боюсь, легла и отрубилась.

Шелк кивнул, наполовину себе.

— Я знаю, что ты принимаешь ржавчину и иногда любишь выпить. Вчера, во время экзорцизма, ты сказала, что у тебя хорошая память и что ты не выпила ни капли. А сегодня?

— Я не приносила бутылку на похороны Элодеи!

Мускус хихикнул. Он вынул нож и стал подравнивать им ногти.

— Возможно, нет, — уступил Шелк. — И если бы ты принесла, я бы увидел, если только бутылка не была очень маленькой. Но ты принесла деньги, и поблизости есть добрая дюжина мест, где можно купить пиво, бренди или все, что ты захочешь.

— Сколько Орхидея дала тебе? — спросил Мускус.

— Спроси ее. Она знает тебя и, без сомнения, боится, как и большинство ее женщин. Я уверен, что она скажет тебе.

— Много, так я слышал. Много цветов и куча жертв, хватит, чтобы неделю кормить всех богов в Главном Компьютере. Очень много. Ты и эта шлюха, лежавшая в твоей кровати, чесали насос; для этого она и пришла к тебе, ты, поц.

Пальцы Синель пробежали по платью:

— Посмотри на меня, я при параде. Разве нет?

Шелк стукнул тростью по полу.

— Какая-то чушь! Замолчите, оба. Синель, ты сказала, что хочешь поговорить со мной. Сегодня в полдень я пытался поговорить с тобой в мантейоне, но ты не отвечала.

Она, по своему обыкновению, с полуулыбкой посмотрела на его ноги, как если бы его стоптанные черные ботинки чем-то рассмешили ее; и его внезапно посетило предчувствие, что он может узнать ее слишком хорошо.

— Объяснись, — сказал он, — или немедленно уходи.

— В тот момент я не могла трепаться с тобой, патера. Я должна была подумать о том, что делать! Вот почему я ждала. Я должна искупить вину, типа того, как сказал Мускус. Только я и поговорить с тобой хочу, когда мы будем одни.

— Понимаю. А ты, Мускус? Ты тоже хочешь поговорить со мной наедине? Предупреждаю, у меня есть несколько очень острых вещей для разговора с тобой.

Лицо Мускуса выразило удивление; на мгновение кончик его ножа замер над ногтем.

— Я могу сказать при ней. Меня послал Кровь.

— Как я и предполагал, — кивнул Шелк.

— Сколько он тебе дал? Четыре недели? Собака тявкнула что-то в этом роде?

— Да, четыре недели, — опять кивнул Шелк, — и в конце я должен отдать ему значительную сумму; после чего мы обсудим остальное.

Мускус встал, так же гибко, как звери, которых Мукор назвала рысями. Нож он держал горизонтально, и его кончик был направлен в грудь Шелка, что заставило того вспомнить предостережение, которое он прочитал во внутренностях барана Гагарки.

— Нет, так не катит, больше нет. У тебя есть неделя на все. Одна неделя!