— Боги вынуждены говорить с нами на нашем языке — языке, который мы всегда искажаем, — поскольку мы понимаем только его. У них, возможно, есть тысячи слов для тысяч способов любви, или десять тысяч для десяти тысяч; но когда они говорят с нами, они говорят «любовь», как и мы. Мне кажется, что иногда это должно затуманивать их мысль.

— Это будет нелегко, патера.

Шелк покачал головой:

— Я никогда не предполагал, что это будет легко, и, как мне кажется, Киприда тоже в это не верит. Если бы это было легко, она бы ничего не передала тебе, я уверен.

Орхидея сжала пальцами черные жемчужины.

— Я спрашивала себя, почему Киприда, Пас или еще кто-нибудь не спас ее. Кажется, сейчас я знаю, почему.

— Тогда расскажи мне, — сказал Шелк. — Я не знаю, и очень хотел бы узнать.

— Они не спасли, потому что спасли. Звучит смешно, верно? Не думаю, что Элодея любила кого-нибудь, кроме меня, и если бы я умерла прежде, чем она… — Орхидея пожала плечами. — И они дали ей уйти первой. Она была прекрасна и выглядела лучше, чем я когда-либо. Но она не была такой твердой. Во всяком случае, я так не думаю. Ты кого-нибудь любил, патера?

— Я не уверен, — признался Шелк. — В последний раз, когда мы говорили, я бы сказал, что этот мантейон. Но сейчас я знаю лучше — или думаю, что знаю. Как сказал Гагарка, я пытаюсь любить Внешнего, когда говорю о нем; однако иногда я его почти ненавижу, поскольку он не только удостоил меня посещением, но и возложил на меня множество обязанностей.

— Ты получил просветление. Кто-то сказал мне об этом, когда я шла сюда. И ты собираешься уйти из Капитула и стать кальде.

Шелк покачал головой и встал.

— Нам лучше вернуться в мантейон. Мы заставили пять сотен человек ждать в такой жаре.

Когда они расставались, она сильно удивила его, погладив по плечу.

Когда последнее жертвоприношение было завершено и отдан последний кусок священного мяса, он очистил мантейон.

— Сейчас мы положим Элодею в гроб, — объяснил он, — и закроем крышку. Те, кто желает в последний раз проститься с ней, могут, выходя, сделать это, но все должны уйти. Те из вас, кто хочет сопроводить гроб на кладбище, должны подождать снаружи, на лестнице.

Майтера Роза уже ушла, чтобы помыть рукавицы и священный нож.

— Я бы не хотела смотреть, патера, — прошептала майтера Мята. — Я могу?..

Он кивнул, и она поспешила в киновию. Провожающие один за другим проходили мимо; Орхидея подождала, чтобы стать последней.

— Ее перенесут эти мужчины, — сказала майтера Мрамор. — Для этого они здесь. Вчера я подумала, что кто-то должен будет это сделать, и на чеке был адрес. Я послала мальчика с запиской к Орхидее.

— Спасибо тебе, майтера. Я уже тысячу раз говорил: не знаю, что бы я делал без тебя. Пускай они подождут у входа, пожалуйста.

Синель все еще сидела на месте.

— Ты тоже должна выйти, — сказал он ей, но она, казалось, не услышала его.

Вернулась майтера Мрамор, они подняли тело из ледовой постели и положили в ждущий гроб.

— Я помогу тебе с крышкой, патера.

Он покачал головой.

— Мне кажется, что Синель хочет поговорить со мной, но она не может, пока ты здесь. Майтера, пожалуйста, иди ко входу, где ты не услышишь нас, если мы будем говорить тихо. — Он повернулся к Синель: — Ты можешь поговорить со мной, если хочешь, пока я закрепляю крышку.

Ее глаза сверкнули, но она ничего не сказала.

— Видишь ли, майтера должна остаться. Нас должно быть двое, тогда каждый из нас сможет засвидетельствовать, что другой не ограбил тело или не осквернил его. — Кряхтя, он поднял тяжелую крышку и поставил ее на место. — Если ты осталась, чтобы спросить меня, доверил ли я кому-нибудь то, что ты рассказала мне на исповеди, ответ — нет. Вероятно, ты не поверишь, но я действительно забыл почти все, что ты сказала. Мы с тобой сделали большое усилие, видишь ли. И как только я простил тебя, ты стала прощенной, эта часть твоей жизни закончилась, и нет смысла помнить о ней.

Синель не тронулась с места и по-прежнему глядела прямо перед собой. На ее широком округлом лбу блестела испарина; пока Шелк рассматривал ее, капля пота скатилась в ее левый глаз и выкатилась наружу, как будто возродившись слезой.

Гробовщик приготовил шесть длинных медных шурупов, по одному для каждого угла крышки. Они были спрятаны, вместе с отверткой из чулана палестры, под черной материей, покрывавшей катафалк. Для каждого шурупа было приготовлено отверстие. Шелк начал было вкручивать их, и тут услышал медленные шаги Синель в проходе; он обернулся. Сейчас она шла к нему, но ее движения казались почти механическими.

— Если ты хочешь попрощаться с Элодеей, — сказал он ей, — я могу убрать крышку. Я еще не начал первый шуруп.

Она сказала что-то нечленораздельное и покачала головой.

— Очень хорошо. — Шелк заставил себя посмотреть вниз, на крышку. Он и не подозревал, что она так красива, даже тогда, когда они сидели в ее комнате в заведении Орхидеи. В саду он начал было говорить, что ни один художник не сможет нарисовать лицо и наполовину такое восхитительное, как у Киприды. Теперь ему показалось, что почти то же самое он мог бы сказать и о Синель, и на мгновение он вообразил себя скульптором или художником. Он бы поставил ее возле ручья, подумал он, с лицом, устремленным вверх, как будто она следит за полетом лугового жаворонка…

Он почувствовал ее близость раньше, чем успел завинтить первый шуруп. Ее щека, он был уверен, находилась на пядь от его уха. Ее аромат — смесь пота, слабых запахов лица и телесных присыпок и даже миазмов шерстяного платья, хранившегося во время этого долгого лета в одном из обшарпанных старых сундуков, которые он видел в ее комнате — наполнил его ноздри; он ничем особенным не отличался от аромата других женщин, хотя и был сильнее, чем должен был быть, и Шелк обнаружил, что ее аромат одурманивает.

Когда он вкручивал третий шуруп, ее рука легла на его.

— Возможно, тебе лучше сесть, — сказал он. — На самом деле тебе не положено находиться здесь.

Она слегка улыбнулась.

Шелк выпрямился и повернулся к ней.

— Майтера смотрит. Ты забыла? Иди и сядь, пожалуйста. У меня нет никакого желания использовать свой авторитет, но я так и сделаю, если понадобится.

И тут она сказала, смеясь и удивляясь:

— Эта женщина — шпионка.

Шелк часто бывал на старом кладбище, но раньше он никогда не ездил в катафалке — или, вернее, как он резко сказал себе, катафалком был фургон Гольца. Как требовал обычай, они всю дорогу шли за ним; на обратном пути Голец почти всегда приглашал его проехаться по четверти, и он устраивался рядом с Гольцом на обшарпанной серой доске, сидении кучера.

Однако сейчас он ехал на настоящем катафалке, из стекла и черного лакированного дерева, с черными перьями и парой черных лошадей; его наняли за ошеломляющие три карты у того же гробовщика, который сделал гроб Элодеи. Шелк, который никак не смог бы дохромать до кладбища, с облегчением согласился, когда кучер в ливрее предложил ему поехать, и был поражен до глубины души, когда обнаружил, что у сидения катафалка есть спинка, причем как спинка, так и сидение обтянуты сияющей черной кожей, как у дорогого кресла. И сидение находилось очень высоко, что позволяло по-новому поглядеть на улицы, по которым они проезжали.

Кучер прочистил горло и умело плюнул прямо между лошадей.

— Кто она была, патера? Твой друг?

— Хотел бы я так сказать, — ответил Шелк. — Я никогда не встречался с ней. Вот ее мать, да, друг, во всяком случае я надеюсь. Она заплатила за твой великолепный катафалк и еще много за что, так что я ей очень обязан. — Кучер общительно кивнул. — Новый опыт для меня, — продолжал Шелк, — второй за последние три дня. Я никогда не ездил в поплавке, но сделал это позавчера, когда один джентльмен был настолько добр, что распорядился отвезти меня на нем домой. А теперь этот! И, ты знаешь, этот мне нравится больше. Отсюда видишь много больше и чувствуешь себя… даже не могу сказать. Ну, советником, возможно. Ты каждый день? Ездишь вот так?