— Ты не обязана говорить мне, — повторил Шелк.

Она не услышала.

— Ты знаешь, что потом я нашла ее на улице? Ей было тринадцать, но она сказала, что ей пятнадцать, и я ей поверила. Я не знала, что это она. — Орхидея засмеялась, и ее смех был хуже, чем слезы.

— Нет никакой необходимости так мучить себя.

— Я не мучаю. Я хотела рассказать кому-нибудь об этом с тех пор, как Сфингс была детенышем. Ты уже знаешь, и это не причинит никому вреда. Кроме того, она… она…

— Ушла, — предложил Шелк.

Орхидея покачала головой:

— Умерла. Последняя из оставшихся в живых, и больше у меня никого не будет. Ты знаешь, как работают заведения вроде этого, патера?

— Нет, и, полагаю, я должен знать.

— Очень похоже на пансион. Но в некоторых заведениях к девочкам относятся как в Аламбрере. Они даже не могут выйти на улицу, и у них отбирают все деньги. Я сама была в таком месте почти два года.

— Я очень рад, что тебе удалось убежать оттуда.

Орхидея опять покачала головой:

— Нет. Я заболела, и меня вышвырнули на улицу — и это было самое лучшее, что когда-либо случалось со мной. И то, что я хочу сказать, патера, — здесь я действую совсем иначе. Мои девочки снимают свои комнаты, и они могут уйти в любой момент. Только одно они не могут делать — обслуживать быка бесплатно. Ты меня понимаешь?

— Не уверен, — признался Шелк.

— Они, если им хочется, могут встречаться с ним в городе. Но если они привели его сюда, то он обязан заплатить дому. Как и те, кто приходит сюда просто посмотреть. Сегодня вечером придут, может быть, человек пятьдесят или сто. Они заплатят дому, и тогда мы покажем им всех незанятых девочек, в большом зале на нижнем этаже.

— Предположим, что я прихожу в дом, — медленно сказал Шелк. — Одетый не так, как сейчас, а в обычную одежду. И я хочу конкретную женщину.

— Синель.

Шелк покачал головой:

— Нет, другую.

— Как насчет Мак? Маленькая, хорошенькая, черноволосая.

— Хорошо, — сказал Шелк. — Предположим, я хочу Мак, а она не хочет вести меня в свою комнату?

— Тогда она не обязана, — целомудренно сказала Орхидея, — и тебе придется выбрать кого-то другого. Но если она будет делать такое слишком часто, я ее выгоню.

— Понимаю.

— Но она не откажет, патера. Не тебе. Она прыгнет на тебя. И все эти девушки тоже.

Орхидея улыбнулась, и Шелк, пораженный царапинами на ее щеках, захотел избить Кровь. Он почувствовал азот Гиацинт под туникой — и отбросил эту мысль подальше.

Орхидея заметила и неправильно истолковала выражение его лица; ее улыбка исчезла.

— Я не закончила рассказывать тебе об Элодее, патера. Я расскажу тебе и о ней, хорошо?

— Конечно, если хочешь, — сказал Шелк.

— Я нашла ее на улице, как и сказала тебе. Иногда я такое делаю, просто хожу по улицам и смотрю по сторонам, если у меня есть пустая комната. Она сказала, что ее зовут Ель — из них трудно выбить настоящее имя — и что ей пятнадцать, и меня это не задело. Просто никак.

— Понимаю, — сказал Шелк.

— Кто-то разукрасил ей циферблат, понимаешь, что я имею в виду? И я сказала ей, послушай, у меня живет много девушек, и никто не касается их даже пальцем. Пойдем со мной, и мы дадим тебе хорошую горячую еду и свободу, а потом ты посмотришь. И она сказала, что у нее нет денег на съем, а я ответила, что в первый месяц я не буду брать с нее деньги. Я всегда говорю так.

И вот однажды, после того, как она пробыла здесь почти год, она заявила, что не пойдет в большой зал. Я сказала, что это неправильно, и она ответила, что пришел ее отец, и что он делал с ней всякие вещи, когда она была маленькой, и что именно от него она убежала. Ты знаешь, что я имею в виду, патера?

Шелк, сжав кулаки, кивнул.

— Она сказала мне его имя, я вышла, опять посмотрела на него, и это был он. Вот тогда я поняла, кто она такая, и вскоре рассказала ей все. — Орхидея улыбнулась; Шелку показалось странным, что одно и то же слово описывает ее прежнее выражение лица и теперешнее.

— Я была рада, что сделала это. Я сказала ей, чтобы она не ожидала от меня особых подарков, и, действительно, их не было. Или, по меньшей мере, не очень часто. То, что я делала… что делала…

Шелк терпеливо ждал, отведя глаза.

— Когда я начала дарить пирожные на дни рождения, мы дарили и на ее. И я называла ее Элодея вместо Ель, и очень скоро все стали делать так же. — Орхидея промокнула глаза краем розового пеньюара. — Вот и все. Кто сказал тебе?

— Первым делом ваши лица.

Орхидея кивнула:

— Она была прекрасна. Любой тебе скажет.

— Но не тогда, когда я увидел ее, потому что в ее лице было что-то такое, что не принадлежит этому миру. Тем не менее меня поразило, что ее лицо было более молодым вариантом твоего, хотя это могло быть совпадением или плодом моего воображения. Мгновением позже я услышал ее имя — Элодея. Оно звучит очень похоже на твое, и я решил, что именно такое имя женщина по имени Орхидея могла бы выбрать, если бы потеряла свою старшую дочь. Верно? Ты не обязана рассказывать мне об этом.

Орхидея кивнула.

— Потому что элодеи, которые лишь звучат похоже на орхидеи, имеют еще одно название. Деревенские называют их вечно живущими; и когда я подумал об этом другом имени, я сказал, скорее себе, что она не вечная; и ты согласилась. Потом Кровь предположил, что она могла украсть кинжал, который убил ее, и вот тут ты разрыдалась; так я узнал. Но, откровенно говоря, я уже был почти уверен.

Орхидея медленно кивнула:

— Спасибо, патера. Это все? Я бы хотела какое-то время побыть одной.

Шелк встал.

— Я понимаю. Я бы не потревожил тебя, если бы не хотел кое-что рассказать: Кровь согласился, чтобы твою дочь похоронили по всем ритуалам Капитула. Ее тело будет обмыто и одето — обряжено, как говорят люди, которые этим занимаются — и перенесено в наш мантейон на Солнечной улице. Утром будет погребальная служба.

Орхидея недоверчиво посмотрела на него:

— Кровь платит за это?

— Нет. — На самом деле Шелк даже не подумал об издержках, хотя слишком хорошо знал, что некоторых из них, связанных с последними службами по мертвецу, нельзя избежать. В голове закружился вихрь, и тут он вспомнил о двух картах Крови, которые, так или иначе, были отложены для жертвоприношения на сцилладень. — Или, скорее, да, Кровь сделал мне — моему мантейону, должен я сказать — очень великодушный подарок. Мы используем его.

— Нет, не Кровь. — Орхидея тяжело встала. — Я заплачу, патера. Сколько?

Шелк заставил себя быть скрупулезно честным:

— Я должен сказать тебе, что мы часто хороним бедняков, и, иногда, у них вообще нет денег. Щедрые боги всегда смотрят…

— Я не бедная! — Орхидея вспыхнула от ярости. — Да, бывает, что иногда у меня нет ни бита, будь уверен. А у кого не бывает? Но как раз сейчас я при деньгах, и это мой ребенок. Будь другая девочка, я бы… О, хрен тебе, гребаный мясник! Сколько за хорошие похороны?

Вот возможность не просто избавить мантейон от расходов на похороны Элодеи, но и заплатить за все более ранние похороны, купленные, но так и не оплаченные; Шелк отогнал от себя угрызения совести, чтобы использовать мгновение.

— Скажем, двадцать карт, не слишком тебя затруднит?

— Пошли в спальню, патера. Там моя чековая книжка. Идем.

Раньше, чем он успел запротестовать, она открыла дверь и исчезла в следующей комнате. Через дверной проем он заметил смятую кровать, загроможденный туалетный столик и кушетку, наполовину похороненную под платьями.

— Ну, входи же. — Орхидея рассмеялась, на этот раз по-настоящему весело. — Держу пари, ты никогда не был в спальне женщины, верно?

— Пару раз. — Поколебавшись, Шелк прошел через дверной проем, дважды взглянув на кровать, чтобы убедить себя, что там никто не лежит и не умирает. По-видимому, Орхидея думала о спальне как о месте для отдыха и наслаждения и, может быть, даже для любви. Шелк мог легко представить себе свой следующий визит, лет через десять или двадцать. В конце концов все ложа становятся смертными.