Шелк постоял неподвижно, слушая. Через пару секунд он почувствовал уверенность, что слышит невидимые движения, несмотря на щелканье кнутов и грохот тележек, доносившиеся из окна на Серебряную улицу.

— Спускайся, — повторил он.

Птица не ответила, и Шелк отвернулся. Огонь в печи уже разгорелся, желтое пламя выпрыгивало из конфорки. Он достал из раковины сковородку, протер ее, вылил на нее все оставшееся масло — вытряхнув последнюю задержавшуюся каплю из горла графинчика — и поставил на плиту.

Помидоры будут сальными, если он положит их в холодное масло, и будут неприятно пахнуть, если в чересчур горячее. Прислонив трость Крови к двери шкафа, он собрал твердые зеленые ломти, прихромал с ними к плите и аккуратно распределил их по всей поверхности сковородки, получив в награду облако шипящего душистого пара.

С верхушки шкафа донесся слабый клекот.

— Я могу убить тебя тогда, когда захочу, просто постучав тростью, — сказал птице Шелк. — Покажись, или я это сделаю.

На мгновение наверху появился длинный багровый клюв и блестящий черный глаз.

— Я, — коротко сказала ночная клушица и тут же исчезла.

— Хорошо. — Окно в сад было уже открыто; Шелк поднял тяжелый шпингалет окна на Серебряную улицу и открыл его. — Сейчас тенеподъем, скоро будет намного светлее. Как мне кажется, твой вид предпочитает темноту. Тебе лучше улететь прямо сейчас.

— Нет летать.

— Да, летать. Я не сделаю тебе ничего плохого. Ты спокойно можешь улететь.

Шелк мгновение подождал, потом решил, что птица, вероятно, надеется, что он положит трость Крови. Он кинул ее в угол, взял вилку и принялся переворачивать помидорные ломтики; они шипели и дымились, и он добавил щепотку соли.

В дверь, ведущую в сад, постучали. Шелк поспешно снял сковородку с огня.

— Полминуты. — Кто-то умирает, безусловно, и перед смертью хочет получить Прощение Паса.

Дверь открылась прежде, чем он смог доковылять до нее, и внутрь заглянула майтера Роза.

— Ты очень рано встал, патера. Что-то случилось? — Взгляд ее глаз пробежал по кухне, не слишком хороших глаз. В одном не было зрачка, и, насколько знал Шелк, этим глазом она не видела; второй — протез из хрусталя и огня.

— Доброе утро, майтера. — К сожалению, вилка и дымящаяся сковородка остались в руках Шелка; поставить их было некуда. — Боюсь, прошлой ночью со мной случилась маленькая неприятность. Я упал. Нога все еще болит, и я не могу спать. — Он поздравил себя — все это было абсолютной правдой.

— И ты уже делаешь себе завтрак. Мы, в киновии, еще не ели. — Майтера Роза голодно вдохнула, сухой, механический вдох. — Мрамор все еще валяет дурака в кухне. У этой девицы даже самая маленькая вещь занимает целую вечность.

— Я совершенно уверен, что майтера Мрамор сделает все, что в ее силах, — сухо сказал Шелк.

Майтера Роза не обратила внимания на его слова.

— Если ты захочешь дать мне сковородку, я отнесу ей. Она присмотрит за ней, пока ты не вернешься.

— Я уверен, что в этом нет необходимости. — Чувствуя, что он должен съесть свои помидоры сейчас, если вообще хочет их съесть, Шелк разрезал напополам вилкой самый тонкий ломоть. — Должен ли я идти прямо сейчас? Я едва могу ходить.

— Ее зовут Ворсянка, она из стада Мрамор. — Майтера Роза опять вдохнула. — Так сказал ее отец. Я ее не знаю.

Шелк (который знал) застыл, пол-ломтя помидора на полпути в рот.

— Ворсянка?

— Ее отец пришел и стал барабанить в нашу дверь раньше, чем мы встали. С ней сидит мать, сказал он. Сначала он постучал сюда, но ты не ответил.

— Ты должна была немедленно прийти, майтера.

— Что толку, если он не сумел разбудить тебя? Я ждала, пока не увидела, что ты встал. — Зрячий глаз майтеры Роза глядел на половину ломтя. Она облизнула губы и вытерла рукавом рот. — Ты знаешь, где она живет?

Шелк жалобно кивнул и, во внезапной вспышке совершенно прискорбной жадности, отправил горячий ломтик себе в рот, прожевал и проглотил. Он никогда не пробовал что-нибудь более вкусное.

— Это недалеко. Я думаю, что смогу дойти, если должен.

— Я могу послать Мрамор за патерой Леопард, когда она закончит готовить. Она может показать ему, куда идти.

Шелк покачал головой.

— Значит, ты собираешься идти, несмотря ни на что? — Мгновением позже майтера Роза добавила: — Патера.

Шелк кивнул.

— Хочешь, чтобы я это взяла?

— Нет, благодарю тебя, — сказал Шелк, чувствуя себя несчастным из-за того, что был таким эгоистичным. — Мне нужна сутана, воротник и все остальное. Тебе лучше вернуться в киновию, майтера, иначе ты пропустишь завтрак. — Он поддел на вилку один из ломтей поменьше.

— Что произошло с твоей туникой?

— И чистая туника. Спасибо тебе. Ты права, майтера. Ты совершенно права. — Шелк закрыл дверь прямо перед ее лицом, щелкнул засовом и отправил шипящий ломтик в рот. Майтера Роза никогда не простит его за то, что он только что сделал, но он уже сделал по меньшей мере сотню вещей, за которые она тоже не простит его. Пятно зла может навек запачкать его душу, и он глубоко и искренне раскаивается; но с практической точки зрения разницы нет.

Он проглотил добрую часть куска и энергично сжевал остальное.

— Ведьма, — каркнул приглушенный голос.

— Иди, — пробормотал Шелк. Он опять сглотнул. — Лети домой, в горы. Ты свободен.

Он перевернул остальные ломти, пожарил их еще полминуты, быстро съел (и насладился их слегка масляным запахом почти так, как надеялся), соскреб плесень с остатков хлеба, поджарил его в оставшейся жидкости и съел, после чего поднялся по лестнице в спальню.

— Прощай! — каркнула снизу птица, а потом: — Пока! Пока! — с верхушки шкафа.

Ворсянка лежала на спине с открытым ртом и закрытыми глазами. Черные волосы, разметанные по подушке, подчеркивали бледность ее лица. Шелк, склонившийся над ней, молился, отчетливо видя обтянутые кожей кости лица, выпирающие скулы, глазницы и высокий, странно квадратный лоб. Вопреки подступающему пеклу дня, мать до подбородка укрыла ее красным одеялом, толстым и шерстяным, которое в освещенной солнцем комнате пылало как печка; лоб был усеян каплями пота, и только этот пот, вновь появлявшийся после того, как его вытирала мать, убеждал, что Ворсянка еще жива.

— Я слышала, что она заплакала, патера, как будто ее укололи в палец, — сказала мать, когда Шелк, помахав четками, запел последнюю из положенных молитв. — Это было посреди ночи, так что я подумала, что ей приснился какой-то кошмар. Я встала с кровати и подошла к ней. Все остальные дети спали, и она тоже продолжала спать. Я тряхнула ее за плечо, она проснулась и попросила пить. Я должна была сказать ей, чтобы она сама налила себе воды.

— Нет, — сказал Шелк.

— Только я так не сделала, патера. Я подошла к кувшину и налила чашку воды, она выпила и закрыла глаза, — спустя мгновение добавила мать Ворсянки. — Врач не придет. Куница уже попытался пригласить его.

Шелк кивнул:

— Я сделаю все, что смогу.

— Если бы ты опять поговорил с ним, патера…

— В последний раз он не впустил меня в дом, но я попробую.

Мать Ворсянки вздохнула и посмотрела на дочь.

— На ее подушке кровь, патера. Не много. Я не видела до тенеподъема. Я подумала, что это из ее уха, но нет. И ее била холодная дрожь.

Внезапно Ворсянка открыла глаза, удивив их обоих.

— Ужасный старик, — слабым голосом сказала она.

Мать наклонилась к ней:

— Что?

— Пить.

— Дай ей еще воды, — сказал Шелк, и мать Ворсянки засуетилась. — Старик ранил тебя?

— Крылья, — глаза Ворсянки повернулись к окну и опять закрылись.

Они находились на четвертом этаже, о чем Шелк, который самостоятельно поднялся на все четыре, несмотря на ужасную боль в правой щиколотке, очень хорошо знал. Он встал, подковылял к окну и выглянул наружу. Далеко внизу виднелся маленький грязный дворик, прямо над ними — мансарда. Тонкие, ничем не украшенные стены из желтоватого, обожженного солнцем кирпича.