Вместе с тем, то, что испытывает патера Силк — не одержимость, а именно просветление. И приходит к нему Аутсайдер (имя, которое он придумывает для этого единственного бога, потому что тот находится ВНЕ Витка, в отличие от богов, находящихся ВНУТРИ корабля) совсем по другому. Силк понимает, что, вероятно, Аутсайдер является единственным настоящим богом во всей вселенной, поскольку создал не только все миры, планеты и звезды, но и прочих богов Витка.

В результате интриг богов, Пролокутора (главы церкви Вайрона), Аюнтамьенто, интервенции войск Тривиганти (города-соперника, в котором установилось воинственно-матриархальное общество) патера Шелк возвышается до вершин административной власти и становиться Кальде — единоличным правителем города-государства. Вместе с тем, его правление нельзя назвать ни долгим, ни счастливым — он вынужден идти на альянс со вчерашними врагами, выступать с оружием против недавних союзников, идти против воли богов. История Силка — это история Моисея, выводящего свой народ из Египта в землю обетованную: он должен «исполнить план Паса» и начать исход из Витка в новые миры — две планеты — Голубая и Зеленая, на орбите которых уже сотню лет находится Виток.

Одной из особенностей Джина Вулфа как автора является введение типажа так называемого «ненадежного рассказчика». Даже если повествование идет от первого лица, мы не можем быть уверены, что рассказчик — Северьян, Латро, Рыцарь-Чародей, Силк или Хорн говорят нам правду. И это — не авторская невнимательность или случайность. Ведь, если задуматься — насколько часто мы сами, даже наедине с собой, говорим себе правду? Часто мы стараемся выставить себя хуже или лучше, чем мы есть, умалить одни события и превознести другие, изгнать из памяти воспоминания о стыде и боли, и представить события в том свете, в котором их КОМФОРТНО нам воспринимать?

Порой в произведениях Вулфа невероятно сложно распутать интригу, особенно, когда нас запутывает непосредственно главный герой. Но, поверьте, она стоит того, чтобы потрудиться над ее разгадкой.

Эта книга посвящается Джо Мэйхью по дюжине разных причин

Мантейон[1] на Солнечной улице

Просветление пришло к патере[2] Шелку на площадке для игры в мяч; после него ничто не могло оставаться прежним. Когда он, по своему обыкновению, шептал себе об этом позже, в тихие ночные часы — и однажды, когда он рассказал об этом майтере[3] Мрамор, которая была, одновременно, майтерой Роза, — он говорил, что словно кто-то, кто всегда находился за ним, стоя (если можно так выразиться) у обоих его плеч, после многих лет многозначительной тишины начал шептать в оба уха. Более старшие мальчики опять набрали очки, вспоминал патера Шелк, и Рог тянулся за легким мячом, когда зазвучали эти голоса и сорвали завесу со всего, что было скрыто.

Мало какие из этих скрытых событий имели смысл, и они не ждали одно другого. Он, юный патера Шелк (абсурдная заводная фигура), смотрел снаружи на остановившееся заводное представление:

— высокий Рог тянется за мячом, его на мгновение вспыхнувшая ухмылка замерзла навсегда.

— мертвый патера Щука бормочет молитвы, перерезая горло купленному им крапчатому кролику.

— мертвая женщина в переулке, примыкающем к Серебряной улице, и люди четверти.

— огоньки под каждой ногой, как города, низко висящие в ночном небе. (И, о, теплая кровь кролика, смочившая холодные руки патеры Щука.)

— гордые дома на Палатине[4].

— Майтера Мрамор играет с девочками, и майтера Мята хочет, но не осмеливается. (Старая майтера Роза молится одна, молится Жгучей Сцилле, живущей во дворце под озером Лимна[5].)

— Перо, которого Рог отпихнул в сторону, падает — не так легко, как подразумевает его имя, но все-таки не ничком — на крошащиеся блоки из коркамня, хотя предполагалось, что коркамень сохранится до конца витка.

— Вайрон и озеро, урожай, сохнущий в полях, умирающая смоковница и открытое пустое небо. Все это, и еще многое другое, прелестное и отталкивающее, кроваво-красное и весело-зеленое, желтое, синее, белое и черно-фиолетовое, смешение всех этих красок и других, которых он не знал.

И тем не менее все это было несущественно. Имели значение только голоса, только пара голосов (хотя, он чувствовал, их было больше, но где взять уши, которые могли услышать их), а все остальное — бессодержательное представление, показанное ему, чтобы он мог узнать, для чего они, развернутое перед ним, чтобы он мог узнать насколько они драгоценны; однако их великолепный заводной механизм слегка перекосился, и он должен выпрямить его — для этого он родился.

Иногда он забывал все остальное, хотя время от времени все это вновь случалось с ним, и тогда новая уверенность окутывала трудные истины; но он никогда не забывал голоса, которые, на самом деле, были одним голосом, не забывал, что они (которые были одним) сказали; никогда не забывал жестокого урока, хотя пару раз пытался оттолкнуть их, эти беспощадные слова; он слышал, как падает Перо, бедный маленький Перо, как горячая кровь кролика брызжет на алтарь, как Первые Поселенцы занимают дома, приготовленные для них в знакомом Вайроне, как мертвая женщина, кажется, шевелится, как тряпки трепещут на горячем ветру, родившемся где-то на половине витка; он слышал, как ветер дует все сильнее и безумнее и как заводной механизм, который на самом деле никогда не останавливался, опять начинает поворачиваться.

— Я не подведу, — сказал он голосам и почувствовал, что лжет, но почувствовал и одобрение.

И тогда.

И тогда…

Его левая рука двинулась и выхватила мяч из пальцев Рога. Патера Шелк закрутился. Черный мяч, как черная птица, пролетел через кольцо на противоположном конце площадки, с довольным стуком ударился об «адский камень», выбил из него синие искры и, отскочив назад, протиснулся через кольцо во второй раз. Рог попытался остановить мяч, но Шелк отшвырнул его в сторону, опять схватил мяч и зажег второй дубль. Колокольчики монитора пропели пеан[6] из трех нот, и на экране появилось истасканное серое лицо, объявившее окончательный счет: тринадцать на двенадцать.

Тринадцать на двенадцать не такой плохой счет, подумал патера Шелк, забирая мяч у Пера и засовывая его в карман брюк. Более старшие мальчики не будут слишком недовольны, а младшие придут в экстаз от восторга.

Этот последний, по крайней мере, уже слишком очевиден. Он подавил импульс утихомирить их и посадил двоих самых маленьких на плечи.

— Все в класс, — объявил он. — Немного арифметики пойдет вам на пользу. Перо, брось Ворсинке мое полотенце, пожалуйста.

Перо, один из самых больших младших мальчиков, подчинился; Ворсинка, сидевший на правом плече Шелка, сумел схватить полотенце, хотя и не очень ловко.

— Патера, — отважился сказать Перо, — ты всегда говоришь, что во всем есть урок.

Шелк кивнул, вытирая лицо и приглаживая взлохмаченные золотистые волосы. Его коснулся бог! Внешний. Хотя Внешний не был одним из Девяти, он, тем не менее, без сомнения был богом. Да, это было просветление!

— Патера?

— Я слушаю, Перо. Что ты хочешь спросить? — Но просветление предназначается для теодидактов[7], а он не был священным теодидактом — ярко раскрашенным и увенчанным золотой короной образом в Писаниях. Разве он мог рассказать этим детям, что посреди игры…