– Нет, я просто запомнил полиэстер, – едва слышно ответил Тору. Его голос заглушил звук движущейся навстречу улицы. Юра не переспросил. – Только его и лён, ничего больше.

– А по-японски скажешь что-нибудь?

Тору достал зажигалку и чиркнул колёсиком. Оно не поддалось дрожащим пальцам ни с первой, ни с последующих трёх попыток.

– Упёртый, – цокнул по-прежнему бледным языком Юра, – помочь?

– Угу, – кивнул Тору, протянув ему зажигалку и зажав между зубов сигарету.

– А ты по-японски скажешь? – Юра посмотрел хитро, но Тору совсем не хотелось спорить. Ему хотелось курить, поэтому ответом был безропотный кивок и нахмуренные брови.

– Милашка же, когда сердишься, – Юра смело прокрутил колёсико, и крепкое пламя, почти не колышущееся от ветра, коснулось сигареты.

Тору жадно втянул воздух; лёгкие наполнились дымом и спокойствием.

– Спасибо, друг, – японский зазвучал для Тору чуждо. Среди морщинистых зданий кровь Азии начала вскипать.

Тору почувствовал, что породнился с покачивающейся плиткой, легендами о медведях, балалайке и водке. В воздухе по-прежнему пахло Японией, родной и свежей – в пыльном Токио и добродушном Киото.

Тору ощутил себя похожим на грифель упавшего карандаша. Ему было жаль карабкающегося из бездны мальчишку.

Оказавшись в столице России, Тору глубже погрузился в отравляющую его рутину: темп, заданный городом, остался синяками под глазами и шрамами на предплечьях. Он не мог сказать, где пролегала граница между ним прежним и настоящим, потому что в гуле метро и выхлопах труб потерял счёт времени и самого себя. Однако знал наверняка, что что-то в его существе никогда не будет прежним. Токио никогда не был тише, но не ощущался на коже мучительно ползающими мурашками.

Сигарета истлела, грязной серостью осыпавшись на плитку. Юра поморщился, отворачиваясь от струй дыма, в то время как Тору пытался узнать в нём знакомого человека. Нет, определённо, тот Юра, что шёл сейчас рядом с ним, и тот, которого он видел в стенах университета, были разными людьми. Казалось, отличалась даже их внешность: здесь, на торопливых улицах, Юра вовсе не был похож на болванку-дурочка, заполненную отсыревшей ватой. Сейчас он говорил меньше, реагировал тусклее, но ощущался наполненным и подозрительно живым. Действительно ли Тору всегда находился среди живых людей или этот парень был исключением? Как мало у него опыта! Как безнадёжно он отстал от сверстников, успевших познать страсть и ненависть! Ему вдруг снова стало стыдно перед Юрой. Он понял, что никогда не искупит вину за провальный опыт общения, и твёрдо решил подружиться хотя бы с кем-то, кто сможет вдохнуть в него что-то помимо сигаретного дыма.

Юра же, кажется, совсем не курил. Его чистые лёгкие вдохновляли Тору на подвиги; казалось, в них мог вместиться целый океан чувств, которые, спустя многие годы, он сможет выдохнуть в чьи-то губы.

Дни шли за днями.

В минуты отчаяния Тору больше всего хотел прильнуть щекой к лицу смерти. Морщинистая холодная кожа не страшила, но была надеждой на избавление от измучившей сердце тоски. Тору смотрел в зеркало и не мог сказать, о чём говорило его лицо: посиневшие мешки под глазами не выражали ничего, кроме усталости, а  губы непременно должны были прошептать что-то обидное и горькое. Тору мечтал о том, чтобы смерть обняла его прямо в кабинке туалета со сломанным замком. Он хотел сейчас же перестать видеть своё отражение среди бликов пробирающихся с улицы солнечных лучей.

Аудитория была наполовину пуста. Тору посмотрел на часы, затем вышел за дверь и перепроверил номер. Руки по-прежнему были влажными, поэтому тетради обложками липли к пальцам и сохраняли на себе их плетёные отпечатки. Он до сих пор не мог привыкнуть к шуму университета: к чужим низким голосам, манере говорить быстро и много, не церемонясь и не боясь задеть случайно брошенной грубостью. Холодный неоновый свет, становился всё более давящим, от подкрадывающихся мыслей кружилась голова и дрожали пальцы.

Школьные годы давно остались позади, но воспоминания о детстве до сих пор вызывали тошноту. Стоило окружающей атмосфере хоть на пару шагов приблизиться к уже знакомой обстановке, как тело становилось ватным и неповоротливым – Тору с удовольствием взял бы в аудиторию только свой интеллект, оставив оболочку за дверью. В голове, будто сорвавшаяся с цепи собака, пробежала короткая, но очень меткая мысль: если Юра не придёт в аудиторию в ближайшее время или решит проспать первую пару, Тору умрёт от потери крови, искусав губы и оборвав заусенцы. Он не выдержит одиночества. Не в этот раз.

После встречи в метро они с Юрой заметно сблизились: стали вместе сидеть, вместе выходить из университета и даже гулять. Поначалу Тору было тяжело мириться с присутствием рядом кого-то чужого, но позже Юра стал казаться всё более близким и за несколько недель уверенно перешёл от «раздражающего шумного знакомого» к «почти лучшему другу». С Юрой было удобно и хорошо: по крайней мере, Тору не приходилось задирать голову, чтобы с ним поговорить.

Т: /ты приедешь??/

Т: /где ты сейчас?/

Преподаватель вёл занятие так, будто ничего не произошло, но внутри у Тору поднималась буря. Почему Юра решил оставить его одного именно сейчас, когда он так отчётливо чувствовал приближение панической атаки? Всё начнётся заново: судорожное дыхание, клокочущее сердце и почти непреодолимое желание перешагнуть оконную раму.

Юра не ответил на сообщения и спустя тридцать минут. До перерыва оставалось всего ничего, но Тору изнывал от беспокойства и нетерпения. Его лицо, казалось, слилось с халатом, выступая на нём лишь бусинами чёрных глаз и небольшим возвышением носа. Руки цеплялись за угол стола, пальцы дёргали пуговицы и сжимали ручку, пока она с хрустом не разлетелась на две одинаково острые части. Тору испуганно моргнул и отбросил от себя прозрачный пластик: точно так, будто кому-то неопределённо близкому сейчас вырывали позвоночник. Он зажал между пальцами стержень, покрутил его, пробуя тактильно распознать вкус чернил, и согнул податливый пластик – терять было совершенно нечего: чернота просветлела, напряглась и окрасилась в серо-синий.

Дверь открылась, сквозняк зашевелил листы; жалюзи захлопали, аплодисментами встречая вбежавшего в аудиторию человека. Тору поднял глаза, моргнул и ещё раз вгляделся в приближающееся лицо. Юра. Несомненно, это был Юра.

– Придурок какой-то бросился, – он небрежно кинул на стол худую тетрадь и обрубок карандаша, – ну хочется сдохнуть, пусть дома дохнут, а. Привет, кстати. Как тут, много чего пропустил?

А сердце Тору пропустило удар. За ним – ещё один, более болезненный и тяжёлый. И не разобрать: всё-таки начавшаяся паническая атака или сбрасывающееся напряжение.

– Я писал тебе, – вскользь упомянул он, болтая согнувшимся почти пополам стержнем, – нет, ничего важного. Что-то пишем, не знаю. Никто не понял ничего, наверное.

– Да я без связи, зарядка села, – небрежно отмахнулся Юра.

От него пахло мятной жвачкой и грубым парфюмом: такой обычно носят неотёсанные бородатые мужчины, считающие позорным уступать места пожилым и беременным. Капельки пота, поблескивающие у Юры на лбу и над губой, дарили Тору необъяснимое, но отчётливо ощущаемое чувство безопасности и спокойствия. Пока они находились на его коже, ничего плохого не могло произойти. В этих каплях, как в околоплодных водах, притаилась надежда на то, что однажды руки перестанут рефлекторно впиваться в столешницы и стулья, а пальцам не придётся дрожать перед дверями университета – рядом с Юрой в это удавалось поверить.

– Кстати, дашь свою? – Юра, оторвавшись от конспекта, взглянул на Тору и натянуто улыбнулся. – Да чего ты, Акияма-кун, напряжённый-то такой?

– Не называй меня так, – Тору вытянул из рюкзака белый провод и отдал его Юре. Ассоциации с приторным «Акияма-кун» вызывали стойкое отвращение.

Юра с благодарностью кивнул, потянулся к розетке и в следующее же мгновение зашёлся приступом кашля. Тору казалось, что из него самого выбьет весь воздух: каждая клетка сотрясалась под тяжёлый звук чужих вздохов. Он протянул Юре бутылку воды, но тот по-прежнему беззаботно махнул рукой, в абсолютном спокойствии ожидая окончания приступа.