Тору казалось, что Юра улыбался всегда. Насколько бы серьёзной ни была тема, какие бы разумные вещи он ни говорил, его лицо неизменно украшала улыбка, никогда не казавшаяся искусственной. Юра улыбался даже в зловонии и серости морга, когда остальные студенты едва не падали в обморок. Среди плоских и сломанных кирпичей реальности Юра казался ему настоящим.

Будет ли Юра улыбаться, когда умрёт? Если смерть тронет его скулы, сможет ли расслабить сократившиеся в улыбке мышцы? Тору показалось, что перед смертью Юра непременно должен съесть несколько ростков омежника*, чтобы увековечить свою жизнерадостность для тех, кто придёт с ним проститься. «А сам-то придёшь? – подумал Тору. От появившейся мысли стало нехорошо. – Придёшь, конечно». Проведённое с Юрой время не позволяло ответить иначе. Тору и не хотел.

Начав рассказывать Юре историю своего прошлого, он невольно вспомнил, как много лет назад рассказывал её Юмэ. В последнее время Тору стал ещё чаще вспоминать человека, навсегда оставшегося в мыслях неопределённым силуэтом, стоящим за матовым стеклом. Но что-то в Юре напоминало ему об однажды оставившем его друге, и это что-то неизменно тянуло его назад, в дни, когда почти каждая ночь была насыщеннее приевшейся дневной жизни. Юмэ и Юра почти не были похожи голосами и манерой общения, по-разному смотрели на мир и чувствовали ситуации, но рядом с ними Тору дышалось одинаково легко. В этом ли состояло их сходство? Тору не знал, но надеялся, что, вопреки ранившему его случаю с Танакой Иори, когда-нибудь Юра станет для него кем-то по-настоящему близким, таким, каким долгое время был Юмэ.

На клетчатом листе тетради Тору вырисовал два общающихся смазанных силуэта: привычно молчаливого себя и бодрого Юмэ, такого, каким он мог его представить: светловолосого и чуть худощавого, носящего выправленную из шорт гавайскую рубашку и туго завязанные кроссовки. Тору мог нарисовать его голос, с возрастом становившийся всё более плавным и нежным, но счёл тонкую исчерченную бумагу неподходящей. Было ли полотно его разума более надёжным пристанищем? Он вспоминал получившийся по-детски наивным рисунок и продолжал рассказ, суть которого перемежалась с событиями прошлого, встраивающимися в речь, как сломанные кирпичи.

– Я думал, что больше не увижу тебя, – опустив взгляд, сказал Тору. – Почему мы не виделись так долго?

– Встретимся, если захочу. И если ты не будешь таким унылым, – бодро ответил Юмэ, – мне нужно было…поработать над визуализацией. Я держу обещания, вообще-то. А ты пока расскажи, что случилось и почему ты теперь ещё более кислый, чем раньше.

– Ойкава-кун при всём классе начал читать мои неумелые стихи.

– И ты злишься на него?

– Я злюсь на свои стихи, – ответил Тору, – и на него тоже, конечно.

– Прочти что-нибудь, – попросил Юмэ, – небольшое, не люблю стихи.

– Я не пишу на английском, – объяснил Тору, – только на японском и на русском.

– Давай на русском.

Тору напрягся, вспоминая свои стихи. В голову не приходило ничего стоящего, и он раздосадовано выдохнул.

– А ну давай, – потребовал Юмэ, – а то я всерьёз подумаю, что этот твой…как его, какой-то там «…кава» не зря смеялся.

Услышать насмешку от Юмэ было больнее, чем от диковатого Юити, поэтому Тору подошёл к задаче серьёзно. Он прочёл несколько строк из последнего стихотворения.

«Без тебя пятый год, как вечность

В очертании бури снежной. 

Ты простишь мне мою беспечность

И себе бы простил, конечно»

– Ты неплох, – задумчиво сказал Юмэ, – ты же знал? Решил похвастаться?

– Вовсе нет, – возразил Тору, – тебе правда понравилось?

Похвала разлилась по сердцу нектаром.

– Я мало что понял, – силуэт Юмэ опустился на пол и сел, прислонившись к стене, – но там, вроде бы, даже ритм сохранен. Звучит хорошо, как мне кажется. Я в стихах что-то смыслю, хоть и не много и не очень-то хорошо.

– Танака-сэнсэй предложил мне вступить в литературный клуб, – вспомнил Тору.

– А ты?

– А я сбежал, сказав, что подумаю, – признался он, – мне теперь даже думать о нём стыдно.

– Ты так много думаешь, – сказал Юмэ, вздохнув, – читать стихи стыдно, общаться с людьми стыдно. Когда моешься, зажмуриваешься? – посмеялся он.

– Я, – пробубнел Тору, но, опомнившись, продолжил чуть громче, – нет, просто… Так же правда стыдно. Я подарил ему свою ручку.

– Ручку? Обычно дарят руку и сердце.

– Ручку, – Тору хлопнул себя по лбу, – какой же позор, Ками-сама, – простонал он. – Мне нужно перевестись в другую школу.

– А ведь ты наверняка когда-нибудь девушку найдёшь, – сказал Юмэ. Голос его звучал измождённо, – вы до старости проживёте непорочными душами?

– Не найду, – категорично ответил Тору, – проживу жизнь в одиночестве.

– Как грустно, что я не вхожу в твои планы, – нарочито опечаленно сказал Юмэ, – а я-то, дурак, думал, что мы стали так близки. Я рассказал тебе так много, почти как… – он вдруг осёкся, но вскоре продолжил, не давая возможности спросить, – а ты даже не видишь меня в своём будущем.

– Ты же не девушка, – всерьёз оправдался Тору, – я не могу на тебе жениться.

– Ты сказал «не могу», – Юмэ немного повеселел. Тору стало спокойнее – переживать чужое расстройство было тяжелее собственного. – Но не сказал «не хочу».

– Я не имел в виду…

– Ты покраснел, я же вижу, – Тору рефлекторно закрыл лицо и уши руками. Он, находясь в полном замешательстве, отвернулся от смеющегося Юмэ и не знал, что ответить на странное замечание.

– Ладно, ладно. Я обещал показать кое-что.

Юмэ поднялся на ноги и в следующую секунду с комнатой стало происходить что-то необъяснимое: Тору глупо уставился на позеленевшие стены, исчезнувшую лампочку и покрывшийся травой пол. Через мгновение стены будто растворились, сменившись уходящим вдаль пейзажем. От прежней комнаты осталось лишь стекло, отделяющее Тору от Юмэ. Оно растянулось в ширину, не давая возможности выйти за его пределы и увидеть друг друга.

– Ну как? – спросил Юмэ.

Тору огляделся: за его спиной стоял невысокий домик на два этажа и щуплый чердак – от запылённых окон и выцветших деревянных панелей веяло стариной и уютом. Дом открывал вид на просторное поле и скромный сад: цветущая сакура и берёзы? Мать не раз говорила о берёзах, как о главных российских деревьях, а сакура считалась одним из символов Японии, поэтому Тору был удивлён, увидев их здесь.

– Я подумал, что твоей японско-русской душе понравится такой сад, – добавил Юмэ, – можешь подойти и посмотреть. И в дом зайти можешь, и по полю побегать босиком.

– Это ты сам сделал? – спросил Тору, с восторгом оглядывая просторы. – Визуализация?

– Она самая, – гордо хмыкнул Юмэ, – всё сам. А ты пользуйся случаем и моей добротой и талантом.

Тору неуверенно кивнул и сделал шаг. Трава щекотала босые ступни, попадала под штанины и вызывала неконтролируемый смех.

– А мы где? – спросил Тору, двигаясь в сторону дома. – Я не знаю такого места.

– Я бы хотел жить здесь, когда стану стариком, – ответил Юмэ, – тихо и спокойно. И красиво, мне кажется. И никакого лишнего шума. Всё как ты любишь, мистер «не-могу-жениться-на-своём-друге».

Тору шагнул на деревянную ступеньку, ведущую к крыльцу дома. Пол скрипнул под ногой, и звук прошёлся по коже мурашками. От стен пахло древесной свежестью и лаком – запахи были настолько натуральными, что можно было забыть о том, что всё происходило во сне. Тору приоткрыл дверь и заглянул внутрь: на полу был расстелен ковёр, стены украшали многочисленные картины и, что ему особенно приглянулось, пустые рамы.

– Да, кстати, – сказал Юмэ, подойдя ближе. Стекло двигалось вместе с ним, но Тору настолько привык видеть мир через матовую поверхность, что почти воспринимал его частью пейзажа. – Эти рамы для твоих картин. Повесишь в следующий раз.

Тору растерянно уставился в стену. Юмэ в самом деле создал это для него?