Он едва не взвыл от досады, когда понял, что за окном начало светать. Тору чувствовал себя так, будто праздничный торт, о котором он мечтал больше месяца, выскользнул из рук и растянулся по полу неуклюжей массой.

Он хотел спать. Хотел есть и, конечно, показать Юмэ свои картины.

Поняв, что поспать не получится, Тору сел у окна и начал рассматривать рассветный пейзаж: солнце медленно поднималось над горизонтом, розовые лучи лизали здания, путались в проводах и так отражались от стёкол, что пуговчатых светил становилось в десятки раз больше. Тору насчитал пять солнц, потом сбился и бросил эту затею. Он прислонился лбом к стеклу, поняв, что за то время, что он не виделся с Юмэ, разлука стала тоскливой. Он скучал по случайно обретённому другу. И если бы стекло, разделяющее их, было таким же прозрачным…

Как на самом деле выглядел Юмэ? Тору хотел узнать хоть что-то, что могло бы приблизить его к нему. Он доверял Юмэ, но эта скрытность всё чаще заставляла его сомневаться в своих решениях. Он был так далеко, поэтому не мог причинить вреда. Тору нечего было бояться, но он не мог унять внутреннюю дрожь. Ему срочно нужно было поговорить с Юмэ. Сегодня. Сегодня ночью он сделает это и закончит череду мучений неуверенности.

Тору с трудом держал глаза открытыми. День тянулся нарочито медленно, минута ощущалась часом, а час – вечностью. В голове стояла звенящая пустота. Голоса людей казались навязчивыми и громкими, любые резкие движения вызывали головную боль и желание приложиться лбом о стену. Ночь должна была всё исправить. В этот раз нельзя было полагаться лишь на волю случая.

«В этот раз я должен решить всё сам», – подумал Тору и, пользуясь тем, что матери до сих пор не было дома, принял найденное в домашней аптечке снотворное.

В эту ночь Тору не видел снов. Утром, с трудом открыв глаза, он понял, что вновь упустил свой шанс. Ему казалось, что его голову окунули в наполненное желе ведро – до того тяжелой и помутившейся она была.

Шум приближающегося поезда заставил Тору вздрогнуть. На стене тоннеля показался отблеск белёсого света, а вскоре весь состав проскочил мимо десятков глаз, ожидающих его хвоста. Тору сделал шаг внутрь; места были заняты, и лишь между льнущими друг к другу громоздкими телами скромно выглядывало обтянутое кожей сиденье.

Тору оглянулся в толпе: множество чужих лиц, застывших в нерешительности, уже смотрели на него с осуждением. Сжав в кармане кассовый чек, за несколько резких движений он сел на кресло и спиной почувствовал его немую поддержку. Рубашка прилипла к влажной коже, едва не дотягиваясь до сердца. Сколько из стоящих напротив могли бы оказаться на его месте, если бы не строили лишних догадок? Почему кому-то всегда удаётся занять свободное место? Почему кто-то всегда замечает и видит больше?

Тору чувствовал, что упускает что-то, лежащее прямо у него под носом. Он ощущал исходящий от сомнительного «что-то» запах и теплоту чужого тела. Тору не давал ему официального имени или любых опознавательных символов – назвать «нечто» большим, чем Нечто, значило создать ярлык и новую систему координат. В его голове было слишком много схем, начинавших искрить при любой дополнительной нагрузке.

Тору не хотел ставить перед собой новые задачи, на решение которых время находилось только между вторым по счёту «домой – и спать». Он пошёл на компромисс с неожиданно увлёкшей его идеей: сосуществовать, не влезая в личное пространство друг друга. «Нечто» легко пошло на сделку с совестью и действительно предпочло залечь на дно: какая из систем отвечала за его молчание, Тору не знал и в ближайшее время знать не хотел. Он моргнул, и наваждение бесследно растворилось, не оставив после себя даже пары волокон мыслительной жвачки.

Поезд проскрипел, приблизившись к платформе. Окаймляющие двери неоново-красные полосы замигали, растянулись и выпустили наружу рвотный поток людей. Дышать стало чуть легче: Тору надеялся насытиться посвежевшим воздухом. Запах подземной сырости сразу стал острее и опустился в лёгкие невидимой дымкой. Тору прислонился спиной к прохладе мраморной колонны, наблюдая, как постепенно рассасывается пробка из разнорослых рук и ног.

– Эй, Тору! – его окликнул знакомый голос. Тору повернулся на звук и с трудом удержался на ногах, с едва скрываемым недовольством глядя на влетевшего в него одногруппника. – А ты не торопишься, я смотрю.

– И тебе доброго утра, – Тору зашагал в сторону эскалатора. При друзьях и знакомых ему приходилось вести себя незаметно и неброско. Он чувствовал, как к лицу и конечностям прилипает засыхающая глина, держащая под замком эмоции и плещущееся на дне отчаяние – укрыться представлялось возможным только в одежде, но и та в толпе людей казалась до прозрачности тонкой. Тору был совершенно голым, голым воспринимался и, преисполненный в бесстыдстве, не пытался прикрыть естество.

Хоть он и не мог похвастаться неординарностью, но все попытки казаться обычным приводили к ещё большей чудаковатости и вычурности. Каких трудов могло стоить следование за остатками прошедших людей, копирование их жестов и взглядов? Тору не знал, но очень старался соответствовать, чувствуя свой долг перед появившимся из ниоткуда товарищем. Дежурная полуулыбка заставила лицо дребезжать от напряжения, и Тору бросил затею казаться дружелюбным до того, как мышцы свело судорогой. Видеть Юру он был не рад. Он был бы не рад видеть любого из своих знакомых – находиться с ними в метро было подобно пытке: именно подземелье ломало выстраивающийся месяцами образ безжалостнее всего.

Юра был хорошим приятелем. У него были забавные светлые волосы, – чуть короче, чем у самого Тору. Он мог долго наблюдать, как они подпрыгивают при ходьбе, и это почти всегда позволяло отвлечься. Вверх-вниз, вверх-вниз – и несколько прядей всегда выбивалось из пробора. Стеклянных голубых глаз Тору опасался, но всё равно находил их привлекательными – весь Юра был похож на сбежавшее с экрана или с книжных страниц клише.  Тору даже мог назвать его другом, преданным и внимательным, готовым выслушать и поддержать, жизнерадостным и активным – настолько, что иногда кружилась голова от количества произнесённых им слов и совершённых действий. Если Тору молчал, Юра говорил, если Тору говорил, Юра говорил громче, но совершенно не вызывал злости. Тору не злился на него, а вне тоннелей метро и подземных переплетений был рад слышать его как человека, дающего надежду на то, что жизнь может быть или хотя бы казаться счастливой.

Поднимающиеся вверх ступени вызывали неприятный укол тревоги, но поймать неизвестно где возникшее и куда уходящее чувство не представлялось возможным: Юра не умолкая болтал что-то про вчерашний день и про то, как всё ему, в общем-то, ужасно надоело и пора бы как-то выходить на каникулы, но до них ещё экзамены и три полных учебных месяца. И Тору в этой суете хватало лишь на то, чтобы думать, как у Юры не заплетался язык. Его губы двигались забавно – Тору, сравнивая, провёл языком по своим. Точно не такие сухие и тонкие.

– …да у меня долгов куча и отработок, – он продолжал жаловаться, а Тору – сочувственно кивать, боясь, что ему зададут неожиданный вопрос, который тотчас раскусит его безразличие.

На секунду Тору стало неловко, но вскоре эскалатор скрипнул и зажевал чувство между зубастых ступеней.

То, о чём говорил Юра, звучало для Тору подобно пению птиц или лекции по медицинской статистике – нельзя было наделить смыслом ни звука, но всё звучало настолько гармонично, что нельзя было даже подумать отвлечься на такую незначительную деталь, как смысл.

Тору, будучи уверенным в завершённости своего становления, давно решил для себя, что самостоятельно сделает один из важнейших выборов своей жизни: он уйдёт из неё по собственному желанию, не дожидаясь позволения свыше. Пускай он ценил подаренные возможности, но видел в этом кульминацию существования, жирную точку и единственный верный вариант. В действительности, Тору был несколько обеспокоен возможностью перетянуть на заключение внимание с основного рассказа, но пресный рассказ было необходимо приправить острой и яркой концовкой, чтобы дать ему шанс на спасение.