Тору ревновал. Обидно, глупо и безнадёжно ревновал Танаку Иори.
Мир Тору затрещал, затрясся и обернулся руинами спустя три месяца, когда учителя Танаку, человека с самой светлой улыбкой, безграничной любовью к детям и литературе, читающего стихи с выражением прирождённого оратора, задержали по обвинению в растлении несовершеннолетних. Слухи разлетелись по школе с небывалой скоростью, дошли до широких масс так же быстро, как распространяются смертельные вирусы, и поразили все слои общества от юных до пожилых. Все говорили о Танаке Иори с пренебрежением и ненавистью, родители его учеников, обеспокоенные состоянием детей, требовали жесточайшего наказания, жертвы – Тору не мог решиться назвать учителя Танаку преступником – молчали, опустив взгляд, и избегали любых вопросов. Тору отказывался верить в произошедшее: больше недели ему пришлось провести дома, пытаясь смириться с реальностью. Из головы не выходил образ жизнерадостного учителя, открывшего ему путь в мир литературы. Если бы не Танака Иори, Тору продолжал бы относиться к себе с презрением и выслушивать насмешки Юити и его друзей. Танака Иори сделал для школы больше, чем кто-либо, он зажёг так много талантов, что никто не смог бы оспорить его заслуг. Однако сейчас судьба учителя Танаки была перечёркнута газетными статьями, радиоэфирами и заседаниями суда.
Тору передёргивало от отвращения при мысли о том, с какой целью учитель помогал ему всё это время, зачем так искусно склонял к доверию и открытости, для чего помогал бороться со стеснением и неуверенностью. Почему он смог избежать участи пострадавших? Почему Танака Иори не успел осуществить то, что планировал? И, что беспокоило Тору больше всего и заставляло чувствовать себя куском прилипшей к ботинку грязи, почему в его глазах учитель Танака по-прежнему был добрым сэнсэем, любящим мотти и классическую поэзию? Почему Тору до сих пор вспоминал уютные беседы в кафе и вечера после них, когда он мог только лежать в кровати, обнимая подушку и пряча в ней расплывшуюся по лицу улыбку.
– Ты даже не представляешь, какими бывают люди, – сказал Юмэ, услышав эту историю. Тору показалось, что она задела его до глубины души, – твой Ямамото был прав. А таким ублюдкам место в аду. Пусть жарится, когда его казнят!
– Я до сих пор верю сэнсэю, – ответил Тору, подходя к окну. Он сел на подоконник и прислонился лбом к стеклу: открылся захватывающий вид на зелёное поле и ломаные линии гор.
– Ну и дурак, – фыркнул Юмэ, – тебе было нужно, чтобы он и тебя…это…того самого, в общем? Или ты думаешь, что это весело?
– Нет-нет, я не это имел в виду, – Тору помахал головой, не отводя взгляд от пейзажа, – место мечты.
– Так и назовём, – согласился Юмэ, с удовольствием переводя тему, – Дримленд.
– Я не понимаю, как мог не понять, – вздохнул Тору, – разве Танака-сэнсэй мог?
– Мог, – категорично отрезал Юмэ. Он ни на мгновение не сомневался в своих словах. – Мог, Тору, мог. Оно-то и страшно. Эти твари скрываются так хорошо, что опытных следователей за нос водят. Милые дядечки, любящие деток и всегда старающиеся им помочь. Или родственники. Хуже всего, когда родственники. И чаще всего именно они. Тебе повезло, что он ничего не сделал. Мне кажется, я должен был понять по твоим рассказам, что что-то не так. Не подумай, что я виню себя, тебя или тех детей. Мы просто слишком тупы для таких извергов, вот и всё. У них мозги потёкшие, вот вся энергия и идёт на змеиную изворотливость. Задушил бы, честно.
– Я не оправдываю его, но…
– Ты оправдываешь, Тору, – с горечью сказал Юмэ. Казалось, он был по-настоящему зол. – Не при мне, пожалуйста.
– Мне просто тяжело смириться, – ответил Тору, – у меня весь мир рухнул в одно мгновение, и я не знаю, что с этим делать.
– Весь твой мир был в этом…неважно ком, да? – возмутился Юмэ. Тору мог ощутить его гнев на расстоянии: горячий, острый и неудержимый. Подлинный. – Вот всё, его посадили по заслугам, и ты теперь на покой? Ты творишь такие вещи, ты пишешь, рисуешь, у тебя есть родители, да я у тебя есть, в конце концов! Или мы все не считаемся? Куда нам до зрелого растлителя малолетних, да? Это так для тебя выглядит?
– Не злись, пожалуйста, – неуверенно попросил Тору. В словах Юмэ была истина, которую нельзя было не признать. От этого становилось больнее: страдать по страданию было делом неблагородным и недостойным. – Он неправ, я не отрицаю этого. Просто для меня он значил больше, чем учитель. Я не могу это объяснить, но это что-то очень приятное. Почти как с тобой, но немного иначе. Он тоже понимал меня, но по-взрослому, с трезвостью и глубиной. А если меня понимал такой человек, значит, со мной тоже что-то не то?
– Ты придумал себе его. Он жестокий преступник, а ты не хочешь верить в это только потому что боишься признать, что ошибался на его счёт и доверял ему зря. Он был одним из твоих самых близких людей, ты не хочешь верить, что снова остался один. Я прав? – Тору нехотя кивнул. Юмэ снова был прав, он был прав всегда, когда разговор касался отношений между людьми. Мог ли обычный подросток так понимать мотивы поступков и легко предугадывать их последствия? Танака Иори всегда вызвал у него настороженность и, хотя Юмэ редко говорил об этом, наверное, не желая рушить надежды друга, Тору мог считать напряжение в его поведении.
– А ведь кому-то ошибка твоего «сэнсэя», – нарочито грубо сказал Юмэ, – могла стоить жизни. Вернее, она стоила – после случившегося эти дети долгие годы потратят на то, чтобы вновь почувствовать себя чистыми. Возможно, они никогда больше не смогут.
– Да, я знаю, – ответил Тору. Представлять себя на месте жертв было тяжело, но он не мог отделаться от этого желания. Его мучило чувство вины: он был здесь, непринуждённо разговаривал с другом о случившемся, бессовестно рассуждал о правых и виноватых и находил десятки причин оправдать преступления. В это же время напуганные дети, пережившие настоящий кошмар, сейчас вряд ли могли полноценно рассказать о нём даже родителям. Они испытывали боль и гложащий стыд, который липко протянется на десятилетия, оставив на годах чёрный зловонный след.
Пока Тору не мог забыть душевные разговоры с Танакой Иори, его жертвы вспоминали его лицо и собственные мучения, раз за разом переживали превращение их тел в израненные сосуды.
– Ты снова драматизируешь, да? – переспросил Юмэ. – Только вот этого вот не надо, ладно?
– Прости, – в привычной манере поклонился Тору.
– Хуже привычки драматизировать – только курение. Оно ещё и воняет.
– Не любишь запах сигарет?
– Ненавижу, – ответил Юмэ, – так раздражает, когда все крутые парни в фильмах курят. Я вот не курю, но я и не крутой, наверное. Хотя девчонкам нравлюсь, – не без гордости добавил он. – А твои девочки как?
– Ну перестань, – смутился Тору, – никакие они не мои.
– Но записки тебе таскают, – посмеялся Юмэ, – значит, твои. Ты же мне сам показывал.
– Больше не буду тогда, – пробубнел Тору. – Здесь когда-нибудь бывают дожди?
– В нашем Дримленде всегда светит солнце. Вечное лето, – сказал Юмэ, – но, если захочу, хоть вулкан извергнется.
– Но тут нет вулканов, – заметил Тору.
– Потому что не хочу.
***
История, которую он так и не рассказал Юре, сейчас казалась особенно притягательной. Тору был рад, что не успел поделиться ей – тот понял бы всё не так, как нужно, и очернил бы своим непониманием ценнейший эпизод его ненасыщенной жизни.
Тору знал, что никому не доверит тайну своего прошлого, поддерживающую его на плаву. А Юра… Юра наверняка уже завтра не вспомнит и имени Танаки Иори. История Дримленда также останется для него «низкопробным азиатским фэнтези», для которого нет места среди эмоциональных будней.
Как бы ни было тяжело это признавать, Юра не был Юмэ и не умел слышать так, как друг из прошлого. Рано или поздно Тору придётся смириться с тем, что никогда больше он не встретит кого-то похожего на Юмэ с его вдумчивой непосредственностью, способной найти ответ на любой вопрос. Именно Юмэ подходил под клишированное «хороший друг», и именно благодаря ему Тору мог поверить в то, что истории для детей не врали, когда говорили о существовании такой дружбы и таких чувств. Ему часто казалось, что они в самом деле были избранными и связанными где-то в мире богов, и с каждым годом, когда прошлое безвозвратно уносилось вдаль и оставляло после себя лишь незыблемый яркий свет, вера крепла, оставляя позади сомнения и тревоги.
