Ни ум, ни лёгкий и весёлый характер Юры не могли возместить ему глупую и до боли обидную потерю Юмэ. Тору считал подлым и низким пытаться заменить одного человека другим, но, почти убедившись в том, что такова была окружающая его действительность, смирился со своими попытками заполнить образовавшуюся внутри пустоту. Он не мог сделать это, используя хобби, потому что единственно привлекающие его поэзия и живопись лишь откидывали мысли назад, напоминая о том, чего больше никогда не случится. Тору старался убедить себя в том, что давно потерял всякую надежду увидеть Юмэ ещё раз, хотя бы на мгновение прикоснуться к матовому стеклу и больше не молчать, позволяя счастливым минутам уходить прочь. Однако почти каждую ночь он, закрывая глаза, надеялся, что судьба смилуется над ним и пошлёт ему желанную встречу.

Встречи не происходило, утро приносило разочарование и тоску, и Тору чувствовал, как каркас из любви к прошлому начинал трескаться, оставляя его в одиночестве висеть над бездонной пропастью. Он знал, что вот-вот сорвётся вниз, а от бессилия изо рта вырывался лишь нервный смех: он совершенно ничего не мог сделать с рушащейся опорой, у него не было ни одного средства, способного удерживать её ещё хотя бы десяток лет.

Время неумолимо бежало вдаль, и ему оставалось лишь смотреть ему вслед, согревая холодными и влажными руками тлеющий уголёк надежды.

Шаг седьмой. Твоё прикосновение. Ничего – за ним

Тору решил не спать. За окном ветер раскачивал скрипучие ветви, и веки норовили опуститься под монотонный звук природной стихии. В доме было тихо. Когда мать Тору развелась с его отцом, её сон неизменно сопровождало бурчание телевизора, услышать которое не удавалось даже при тонких стенах. Из родительской спальни виднелись бледные вспышки – кадры сменяли друг друга, успокаивая и рассеивая одиночество. Тору мог понять мать: развод с отцом дался ей тяжело не только из-за вынужденного переезда, испорченной репутации и рухнувших в один миг надежд, но и из-за подлого предательства Акиямы Ясуо. Тору не мог ненавидеть отца, но и не ненавидеть его не получалось. Он смотрел на себя в зеркало и, пытаясь рассеять наплывающий морок, всё равно видел знакомые черты. Мать видела то же самое: каждый раз, когда её взгляд останавливался на родном сыне, она наверняка находила в нём неверность мужа, рассыпавшуюся мечту о счастливой семье и домашнем уюте. Тору был живым напоминанием о горько-сладком прошлом, сером настоящем и не случившемся будущем.

Ему стыдно было смотреть на мать, стыдно говорить с ней, иногда путаясь в японском акценте, стыдно заставлять её заботиться о себе и не заботиться ни о чём более. Не раз она говорила, что он стал её единственным смыслом жизни. «Не переживу, если с тобой что-то случится», – Тору предвидел свою смерть и чувствовал разрывающую изнутри вину. Перед глазами то и дело появлялось заплаканное лицо матери, потерянно смотрящей в иллюминатор самолёта. Тору понимал: ни его жизнь, ни смерть не смогут сделать счастливыми окружающих его людей. Все, кто имел с ним близкую связь, были обречены на страдание.

Кисть вывела на бумаге ярко-синий мазок. Тору надавил на неё чуть сильнее – ворсинки разошлись веером, прочерчивая себе путь. Красный, оранжевый, голубой, светло-зелёный, много фиолетового и шлифующего белого – краски расползались по бумаге в орнаменте улиток, папоротников и расходящихся по воде кругов. Тору водил по бумаге кистью и пальцами, смешивая оттенки до тех пор, пока те не стали походить на невнятную абстракцию без конца и начала. Его руки дрожали, голова кружилась, а зрение становилось всё более туманным и расплывчатым. Солёная капля стекла по щеке и упала близко к центру листа – красочные лучи разошлись от неё темнеющим венцом, объявшим голову странника.

Тору смахнул с кожи слезу, оставив на лице высыхающий цветной штрих. Он смотрел на получившуюся картину с довольством и болью, но не мог выпустить чувства на бумагу. Работа выходила искусной и искренней, но всё равно казалась недостаточно живой. Тору видел оставшегося на листе себя, гниющего за решёткой Танаку Иори, озлобленного и глупого Ойкаву Юити, пишущую любовные письма Мисаки Рин, целующего низкорослую любовницу Акияму Ясуо и рыдающую мать, сжимающую в руках осколки битой посуды.

Тору с хрустом оторвал от другого листа маленький кусок и синими чернилами вывел: «私は欠場します»

Он осторожно, стараясь не смазать краску, приклеил записку на заднюю сторону картины и устало взглянул в окно. Веки потяжелели и пейзаж стал казаться картонным и плоским. Ветер стих, с улицы доносился лишь редкий гул машин. Начало светать: небо наливалось кровью, возобновлялось движение и фонари выглядели всё более бледными. Будильник прозвенел ровно в шесть часов пятьдесят четыре минуты. Тору провёл по экрану пальцем и вновь вслушался в утреннюю тишину дома: мать ещё спала, соседи двигали мебель, а шорох его одежды заполнял звенящую пустоту между стен.

В ванной Тору почти не разглядывал своё лицо: умылся прохладной водой, лениво почистил зубы и пригладил разлохмаченные волосы. Вбежав в кухню, захватил с собой завтрак и рюкзак, в который наспех сложил ещё вчера собранный халат и первую попавшуюся под руку тетрадь. Из дома Тору вышел, не дожидаясь пробуждения матери. Он не хотел ничего слышать о своём болезненном внешнем виде, бледности и усталости. Ей достаточно было бросить в его сторону одно неудачно подобранное слово, и он весь день мог проходить в размышлениях о болезни и смерти. У уставшего разума не было сил на терзания о чем-то прочем, всю энергию Тору планировал направить вовне. Именно поэтому он решил провести ночь без сна: организму нужно было отвлечься от мыслей, чтобы попросту не сойти с ума. Конечно, он сделал это не из-за участившихся мыслей о Юмэ и боязни снова его не встретить.

Сойти с ума Тору боялся: сумасшедшие казались ему людьми совершенно непонятными и несчастными. В глазах бывших одноклассников он был именно таким: странным, нелюдимым и иногда пугающим. Себя таковым Тору не считал, но не признать факты не мог: даже Юмэ говорил о его избранности.

«Юмэ тоже был избранным», – подумал Тору, споткнувшись о пропущенную ступеньку. Точно. Сегодня ему ни в коем случае нельзя отвлекаться от настоящего момента, иначе с ним непременно случится беда. Если пропущенная ступенька почти стоила ему целой одежды и здоровых костей, то к чему могла привести невнимательность на дороге? Его план сработал безупречно – разве может кто-то бояться за жизнь сильнее, чем человек, желающий себя убить? Теперь он даже не подумает о том, чтобы беспокоиться за приписанные матерью несуществующие болезни или висящее на шее прошлое! Все силы лишённое сна тело направит на выживание, а остаток – при лучшем исходе – отдаст учёбе.

День запомнился Тору смутно и ветрено. События отпечатались в мыслях отрывками и вскоре стали напоминать старое штопаное одеяло: лоскуты порванного дня криво легли на фон спешащего времени – картина выглядела плачевно и гнусно.

Вопреки ожиданиям, тревога не стихла, но пострадала внимательность и концентрация. Тору приходилось по нескольку раз переспрашивать – он чувствовал себя безнадёжным глупцом, будучи не в силах вспомнить базовый материал, в котором без труда ориентировался ещё несколько дней назад. Юра надоедал вопросами о самочувствии, но вскоре оставил его наедине с закрывающимися глазами. Тору не помнил, как закончил учёбу и вышел на улицу, но чётко ощущал на лице покалывание ветра.

– Ты уже носишь перчатки, – заметил Тору. Юра посмотрел на него, наверное, вопросительно. Разобрать не получилось – перед глазами поплыло, и он растерянно замер.

– Ношу, – ответил Юра, – а с тобой что-то не так, но спрашивать я больше не буду.

– Я не выспался, – признался Тору, понимая, что в мыслях не появляется ни одного уместного оправдания, – немножко. Чуть-чуть.

– У нас привычно, – пожал плечами Юра, – мало кто высыпается.

– Я привык высыпаться. А сегодня соседи шумели, – соврал Тору, надеясь, что краснеющие уши можно будет списать на прохладу ветра.