Свернул… но далеко не ушел, так как вскоре заметил, что идти сделалось затруднительно. Первым делом мне пришло в голову, будто я захворал, а затем – что причина не в хвори, а в каком-то дурмане. Однако чувствовал я себя нисколько не хуже, чем покидая закуток, где прятала меня Гунни. Голова не кружилась, с ног я не падал, равновесие держал без труда…

…но, тем не менее, начал падать, едва подумав об этом. Нет, вовсе не потерял равновесия, сам того не заметив: просто не смог вовремя сделать очередной шаг, лишился опоры, и собственный вес увлек меня вниз – хорошо, что падение оказалось очень и очень медленным. Ноги будто сковала какая-то непостижимая сила, а попытавшись выставить вперед руки и не сумев оторвать локтей от боков, я обнаружил, что и они скованы ею же.

Таким образом, я повис в воздухе, ничем не удерживаемый, по-прежнему во власти едва ощутимого притяжения палубы корабельных трюмов, однако не падая. Или, точнее, падая так медленно, будто никогда не достигну грязно-бурой поверхности палубного настила. Откуда-то издали, из недр корабля, донесся мерный звон колокола.

Все это оставалось без изменений на протяжении долгого-долгого времени… или, по крайней мере, на протяжении времени, показавшегося мне очень и очень долгим.

Наконец сзади донеслись чьи-то шаги, но повернуть головы и оглянуться я не сумел. Пальцы сами собой потянулись к трофейному кинжалу. Не сумев сдвинуть его с места, я что было сил стиснул в кулаке рукоять, напряг все мускулы…

Встряска, и все вокруг стремительно заволокло тьмой.

Казалось, я скатился с теплого ложа из ветоши, но потянувшаяся к нему рука нащупала только холодный пол. Жесткий, но это не страшно: необычайно легкий, я едва не парил над ним, однако холоден он был, точно одна из неглубоких луж, образующихся на льду Гьёлля с наступлением недолгого теплого времени года, а порой даже среди зимы.

Словами не выразить, как мне захотелось снова улечься на кучу ветоши! Если не отыскать ее, то и Гунни меня не найдет… Увы, сколько я ни ощупывал пол вокруг, постель исчезла как не бывало.

Продолжив поиски, я потянулся мыслями во все стороны разом. Как, объяснить не могу, однако охватить разумом весь корабль целиком не составило никакого труда. Миг, и перед мысленным взором моим предстали грузовые трюмы, вокруг коих шмыгали мы, словно крысы в стенах, ограждающих комнаты дома, и оказались они необъятными подземельями, битком набитыми самым странным добром. В руднике обезьянолюдей хранились целые залежи слитков золота и серебра, но любой трюм корабля (а насчитывалось таковых куда больше семи) превосходил его размерами многократно, а самые пустяковые из погруженных на борт сокровищ были сокровищами с далеких звезд.

Разум мой объял корабль целиком, со всеми его диковинными механизмами и устройствами, еще более дивными, не механическими, но и не живыми – из тех вещей, для коих у нас не имеется даже названий. На палубах обнаружилось множество людей, а еще больше – созданий, на людей ничем не похожих, и всяк был занят собственным делом: кто трудился, кто спал, кто предавался любовным утехам, а кто бился друг с другом насмерть. Всех их охватил я мыслью и даже узнал кой-кого, однако многих узнать не сумел.

Объял мой разум и мачты, в сотни раз выше, длинней толщи корпуса, и огромные паруса, ширью не уступавшие морю, исполинские в двух измерениях, но едва осязаемые в третьем. Еще недавно приведенный в ужас изображением корабля, теперь я охватил его весь иным чувством, много превосходящим зрение, окружил собою корабль, как он окружал собою меня… и, разумеется, отыскал свое тряпичное ложе, да только добраться до него так и не смог.

В чувство меня привела боль. Может статься, для этого боль и нужна, а может, она есть лишь цепь, выкованная, дабы связывать нас с бесконечностью настоящего, в горниле, о коем мы способны только догадываться, рукою неведомого нам кузнеца. Как бы то ни было, мое сознание съежилось, схлопнулось, рухнуло само в себя, будто материя, стремящаяся к сердцу звезды; будто строение в тот миг, когда камень снова становится камнем, неотличимым от тех, что некогда залегали глубоко в недрах новорожденной Урд; будто урна, разбитая вдребезги. Надо мною склонилась кучка оборванцев – большей частью людей.

Самый огромный из них оказался и самым оборванным, и это казалось мне весьма странным, пока я не сообразил, что ему просто негде раздобыть одежду по мерке, оттого он и носит то же, в чем попал на борт, вновь и вновь латая прорехи.

Великан ухватил меня за плечо и рывком поднял на ноги. Кое-кто из товарищей поспешил прийти ему на помощь, хотя в посторонней помощи он не нуждался ничуть. Затевать с ним драку было бы верхом безрассудства: противников насчитывалось не менее десяти, и все при оружии, однако я без раздумий нанес удар, начиная бой, в котором заведомо не мог победить, после чего удары посыпались на меня градом. Казалось, с тех самых пор, как моя рукопись отправилась в бездну пространства, меня непрестанно изводили, мучили, гоняли с места на место, а самому себе хозяином я если и становился, то совсем ненадолго. Посему к этому времени я был готов схватиться с любым, кто вздумает мною распоряжаться – будь это даже сама судьба, и ей врезал бы от всей души.

Однако никакого толку из этого не вышло. От моего удара вожак пострадал не больше, чем сам я – во время великого множества жарких мальчишечьих драк. Мотнув головой, великан заломил мне руки за спину, а один из его сообщников скрутил их в запястьях проволокой и подтолкнул меня в спину. Подгоняемый им, я захромал вперед, и, наконец, меня втолкнули в тесную, узкую комнатку, и у дальней ее стены стоял сам Автарх, Севериан, прозванный придворными Великим, облаченный в роскошные желтые ризы и пелерину, усыпанную самоцветами, с жезлом, символом власти, в руке.

Конечно, то было всего лишь изображение, однако настолько похожее, что я, пусть на миг, но поверил, будто передо мною я сам. Под моим изумленным взглядом «Автарх Севериан» развернулся, преувеличенно царственным жестом указал на свободный угол комнаты и сделал два шага, а на третьем шаге исчез, но в тот же миг вновь появился на прежнем месте. Здесь он надолго замер, затем повернулся, снова взмахнул рукой и двинулся вперед.

Широкогрудый, что твоя бочка, вожак повелительно каркнул что-то на незнакомом мне языке, и кто-то освободил мои руки от проволочных уз.

Мой образ снова шагнул вперед. Избавившись от толики внушенного им презрения, я смог отметить и его волочащуюся на ходу ногу, и надменный наклон головы. Вожак рыскунов заговорил снова, и державшийся рядом коротышка, обросший давно не мытой, сальной, как у Гефора, седой шевелюрой сказал мне:

– Ему угодно, чтоб ты сделал то же самое. Не послушаешься, прикончим.

Однако я его почти не расслышал. В этот миг мне вдруг вспомнились роскошные наряды и изящество жестов придворных, и я, ничуть не желавший мысленно возвращаться в прошлое, оказался захвачен, поглощен ими, словно ненасытной крылатой тварью из воздушной шахты. Казалось, передо мной вновь возник серебристый ажур сходней, ведущих на борт пинаса (тогда я еще не знал, что это всего-навсего посыльная шлюпка огромного межзвездного корабля), и мои преторианцы, выстроившиеся плечом к плечу в две шеренги более лиги длиной, образуя аллею, слепящую взор, но в то же время почти невидимую…

– Бей его!

Толпа оборванцев захлестнула меня, словно водоворот. Решив, будто меня вот-вот убьют за то, что не поднял руки и не пошел вперед, я хотел было урезонить их – дескать, да подождите же… но даже рта раскрыть не успел.

Кто-то схватил меня за ворот, рванул назад, сдавливая горло. И совершил ошибку: притянутый к нему вплотную, я получил возможность дотянуться до его палицы, но прежде вонзил большие пальцы ему в глаза.

И тут в беснующуюся толпу вонзился фиолетовый луч. С полдюжины рыскунов попадали замертво. Еще этак полдюжины – с наполовину сожженными лицами, кто без руки, кто без ноги – завизжали от боли на разные голоса, в воздухе заклубился дым, ноздри защекотал сладковатый смрад горящего мяса. Вырвав из рук ослепленного мной человека палицу, я уложил его одним ударом. Глупость, однако рыскунам, бросившимся вон из комнаты, точно стая крыс от хорька, пришлось куда хуже, чем мне: фиолетовый луч выкашивал их, подобно колосьям спелой пшеницы.