Скажи я тебе, уроженцу Урд, всю жизнь дышавшему ее воздухом, что флайер наш сел на воду, словно водоплавающая птица огромной величины, ты наверняка вообразишь себе потешное «плюх» и множество брызг. Да, флайер действительно сел на воду, но безо всякого всплеска и брызг: ведь на Йесоде (в чем я убедился собственными глазами вскоре после того, как мы коснулись воды, глядя по сторонам, сквозь борта флайера) водоплавающие птицы умеют опускаться в волны столь мягко, изящно, будто вода для них – тот же воздух, разве что холоднее, как и для птичек, обитающих близ водопадов, ныряющих в их струи за мелкой рыбешкой и чувствующих себя в воде так же непринужденно, как прочие птицы в кустах.

Таким же манером опустились в море и мы. Едва коснувшись воды, флайер сложил необъятные крылья, мягко закачался на волнах, но словно бы не прервал полет. Матросы заговорили, зашушукались меж собой, и Гунни с Пурном, наверное, тоже завели бы со мной разговор, предоставь я им такую возможность. Однако я не оставил им ни шанса, так как хотел запомнить, впитать все окружавшие нас чудеса до единого, а еще понимал, что, заговорив, острее прежнего почувствую за собою обязанность сообщить троице, удерживавшей в плену рослого длинноволосого юношу: вам, дескать, нужен не он, а я.

Посему я (как полагал сам) глазел вокруг сквозь борта флайера, наслаждался вкусом дивного ветра Йесода, напоенного освежающей чистотой морских вод без единой крупицы соли пополам с ароматами дивных, исполненных жизни йесодских садов, и обнаружил, что борта, прежде невидимые, сделались также неощутимыми. Казалось, мы плывем по морю на узком плоту под навесом из сложенных крыльев над головой, и увидел я, должен заметить, немало.

Как и следовало ожидать, одна из женщин-матросов столкнула за борт напарницу, но те, кто стоял ближе к корме, вытащили ее и, хотя вымокшая во всеуслышанье сетовала на зверский холод воды, море оказалось вовсе не столь холодным, чтоб нанести ей какой-либо вред, в чем я убедился, нагнувшись и окунув в воду руки.

Удостоверившись в том, я зачерпнул из-за борта йесодской воды, выпил все, уместившееся в горсти, и, хоть вода вправду оказалась почти ледяной, всем сердцем обрадовался, пролив немного на грудь. Эта мелочь напомнила мне одну древнюю сказку из книги в коричневом переплете, которую я одно время носил при себе как память о Текле. Рассказывалось там о некоем человеке: как-то раз, поздней ночью, возвращаясь домой через пустошь, увидел он пляшущую пару, мужчину с женщиной, присоединился к ним, а завершив танец, отправился с ними, омыл лицо в невидимом днем источнике и утолил жажду его водой.

Дальше жена его, наученная неким необычайно мудрым устройством, пришла на то же место спустя ровно год и услышала голос мужа, поющего соло под разухабистый, буйный мотив, и топот множества пляшущих, однако не увидела вокруг ни души. Когда же она расспросила обо всем этом мудрое устройство, ей было сказано, что муж ее отведал вод иного мира, омылся ими, а посему к ней больше не вернется.

Так оно и вышло.

На беломраморной улице, ведущей от пристаней к зданию на вершине холма, я избавился от общества матросов, держась как можно ближе к троице йесодцев и их пленнику. Матросы настолько приблизиться к ним не осмеливались, однако и сам я не смел признаться этим троим, кто я таков: по меньшей мере, сотню раз открывал рот, да так ни на что и не решился. Наконец я все же заговорил, но лишь затем, чтоб спросить, когда состоится суд, сегодня или же завтра.

Женщина, державшая перед нами речь, оглянулась.

– Тебе так не терпится увидеть его кровь? – с улыбкой спросила она. – Нет, ты ее не увидишь. Сегодня иерограммат Цадкиэль не соизволит занять Трон Правосудия, а посему мы ограничимся предварительным разбирательством. Предварительное разбирательство можно, буде возникнет надобность, провести и в его отсутствие.

Я отрицательно покачал головой.

– Поверь, госпожа, крови я повидал немало и отнюдь не горю желанием любоваться ею впредь.

– Тогда зачем же ты здесь? – с прежней улыбкой спросила она.

Ответил я чистую правду, однако не всю.

– По-моему, таков мой долг. Но скажи тогда вот что: допустим, Цадкиэль не соизволит занять Трон Правосудия и назавтра. Позволят ли нам дождаться его здесь? И разве не все вы такие же иерограмматы, как он? И все ли вы говорите нашим языком? Услышав его из твоих уст, я был весьма удивлен.

Шел я на полшага позади, и вследствие этого ей приходилось говорить со мною, оглядываясь через плечо. Улыбнувшись шире прежнего, моя собеседница поотстала от остальных и взяла меня под руку.

– Сколько вопросов! Как же запомнить их все, а уж тем более ответить на каждый?

Пристыженный, я забормотал извинения, однако, невероятно взволнованный теплым, ищущим прикосновением ее руки, не сумел выговорить ничего внятного.

– Впрочем, ради тебя я, так уж и быть, постараюсь. Цадкиэль ожидается завтра, но к чему ты об этом спрашиваешь? Неужели боишься стосковаться по мытью палуб и тасканию тяжестей?

– Нет, госпожа, – выдавил я. – Мог бы, остался бы здесь навсегда.

Улыбка ее угасла.

– На нашем острове ты пробудешь, общим счетом, менее суток. Придется тебе – нам с тобой, если ты того хочешь – извлечь из этого времени все возможное…

– Разумеется, хочу! – ответил я, нисколько не покривив душой.

Выше я писал, что выглядела она совершенно обычной женщиной средних лет, и вправду, так оно и было: невысокого роста, с заметными морщинками в уголках глаз и губ, виски серебрятся легкой изморозью седины… однако во всем этом чувствовалась некая неодолимая притягательность. Возможно, причиной тому была всего-навсего аура острова – в силу схожих причин некоторые из обычных людей находят привлекательными всех экзультанток без исключения. Возможно, все дело заключалось в ее глазах, огромных, блестящих, отливающих не померкшей с возрастом синевой глубин йесодского моря. Возможно, необычайную привлекательность ей сообщало нечто третье, ощущаемое подсознательно… однако я вновь почувствовал то же самое, что и в тот день, когда, будучи много моложе, встретил Агию – всепоглощающее желание, по сути плотское, однако ж одухотвореннее любой веры, ибо вся плоть его немедля сгорела в его же собственном пламени.

– …после предварительного разбирательства, – закончила она.

– Разумеется, – откликнулся я. – Разумеется. Что я? Покорный раб госпожи.

Знал бы я, на что соглашаюсь!

Впереди с воздушной легкостью перистого облака поднималась ввысь широкая белокаменная лестница, окаймленная по бокам фонтанами. Моя собеседница с лукавой, безмерно притягательной улыбкой смерила ее взглядом.

– Что ж, если ты вправду мой раб, повелеваю: неси меня наверх, и неважно, хромой ты или вовсе безногий!

– Отнесу с радостью, – ответил я и наклонился, будто затем, чтоб подхватить ее на руки.

– Нет, нет, – рассмеялась она и с девичьей легкостью двинулась наверх. – Что скажут твои товарищи?

– Что мне оказана небывалая честь.

– И не решат, будто ты ради нас бросил Урд? – с улыбкой шепнула она. – Зал Правосудия уже близок, однако ответить на твои вопросы я постараюсь. Времени хватит. Во-первых, не все мы иерограмматы. Часто ли на Урд дети санньясинов становятся святыми сами? Во-вторых, по-вашему не говорю ни я, ни еще кто-либо из нас, и ты по-нашему не говоришь тоже.

– Но, госпожа…

– Не понимаешь?

– Нет…

Сказанное ею казалось настолько абсурдным, что иного ответа у меня не нашлось.

– Объясню после предварительного разбирательства. А сейчас я должна попросить тебя о небольшой услуге.

– Все, что угодно, госпожа.

– Благодарю. Если так, будь добр, отведи эпитома на скамью подсудимых.

Я озадаченно поднял брови.

– Мы испытываем, судим его с согласия жителей Урд – тех, кого он представляет здесь, на Йесоде. В ознаменование этого его должен препроводить на скамью подсудимых один из вас, такой же, пусть даже не столь выдающийся, представитель вашего мира, как и он сам.