– Ну, так ступайте.

Никто не сдвинулся с места.

– О чем я должен спросить вас?

Ответом мне было молчание.

Между тем Ночь полностью вступила в свои права. Однако здание было выстроено из белоснежного камня, с отверстием в вершине вознесшегося к небу купола, и посему я прежде не замечал, что оно ничем не освещено. Когда же поднявшийся горизонт заслонил солнце, в Зале Правосудия сделалось темней, чем в покоях, устраиваемых Предвечным под ветвями огромных деревьев. Лица собравшихся померкли во тьме, угасли, словно пламя свечей – только глаза альзабо, отражавшие последние отсветы вечерней зари, пылали, будто пара малиново-алых углей.

Матросы в страхе зашептались между собой, из мрака донеслось негромкое пение ножей, покидающих тщательно смазанные ножны. Я крикнул им, что бояться нечего, что все это мои призраки, а вовсе не их.

– Вовсе мы никакие не призраки! – с детской запальчивостью пискнула малышка Севера.

Пара малиново-алых глаз придвинулась ближе, жуткие когти снова заскрежетали о каменный пол. Матросы на скамьях зашевелились, заерзали, и шум их возни отразился от купола гулким эхом.

Я безо всякого толку рванул цепь раз-другой, принялся искать ощупью размыкающееся звено и крикнул Заку, чтоб он даже не думал соваться к альзабо безоружным.

– Севериан, – откликнулась из темноты Гунни (ее голос я узнал без труда), – она же всего-навсего девчонка от силы лет шести!

– Она мертва! – пояснил я. – Мертва, а ее устами говорит зверь!

– Нет, девчонка на нем верхом едет. Они здесь, совсем рядом со мной.

Онемевшие пальцы наконец-то нащупали нужное звено цепи, но размыкать его я не стал, охваченный внезапной, непоколебимой уверенностью: освободившись сам и спрятавшись среди матросов, как было задумал, испытания я не выдержу наверняка.

– Справедливость! – закричал я, обращаясь к толпе у стен. – Я старался блюсти справедливость, и всем вам об этом известно! Возможно, вы меня ненавидите, но кто из вас может сказать, что пострадал от моих рук безвинно?

Сталь в руке человека, бросившегося ко мне, сверкнула во мраке, словно глаза альзабо. В тот же миг Зак, вскочив, бросился на него. Клинок нападавшего лязгнул о камень пола.

В замешательстве я поначалу не понял, кем был освобожден: сумел лишь разглядеть, что их двое. Подойдя с обеих сторон, они разомкнули цепь, подхватили меня под руки и быстро поволокли за Трон Правосудия, где ожидала нас узкая лесенка, ведущая вниз. Позади царил сущий пандемониум: вопли и топот матросов смешались с бешеным лаем альзабо.

Лесенка оказалась длинной и довольно крутой, однако колодец ее располагался точно под отверстием в вершине купола, и посему ступени озаряли неяркие отсветы заката, отраженные россыпью облаков, хотя солнцу Йесода предстояло вновь появиться в небе лишь с наступлением утра.

Однако у подножия лесенки нас окружила такая тьма, что я даже не заметил, как мы вышли наружу, пока не почувствовал траву под ногами и ветер, дунувший в щеку.

– Спасибо, – сказал я, – но кто вы?

– Мои друзья, – ответила Афета откуда-то из темноты. – Ты видел их на судне, доставившем тебя сюда с корабля.

Судя по звуку голоса, ее отделяло от меня не больше пары шагов.

Во время нашего разговора двое других отпустили меня и… Как ни велик соблазн написать, будто оба немедля исчезли, поскольку именно так для меня все и выглядело, они, скорее всего, никуда не исчезли, а попросту удалились в ночь без единого слова.

Афета, шагнув ко мне, как и прежде, взяла меня под руку.

– Я обещала показать тебе чудеса…

Я увлек ее прочь, подальше от здания.

– Любоваться чудесами я пока не готов. Ни твоими, ни чудесами любой другой женщины.

Афета расхохоталась. В женщинах ничто не содержит фальши столь же часто, как смех, обычно служащий им чем-то вроде ни к чему не обязывающего междометия в светской беседе, наподобие звучной отрыжки автохтонов на праздничном пиршестве, однако в смехе Афеты слышалось подлинное веселье.

– Я совершенно серьезно.

От пережитого страха я изрядно ослаб, весь покрылся испариной, однако овладевшее мной замешательство не имело к сему ни малейшего отношения, и если я хоть немного (правда, и в этом ручаться, пожалуй, не рискну) разбирался в собственных мыслях и чувствах, то к случайным любовным интрижкам был не расположен совсем.

– Тогда прогуляемся – подальше от этого места, которое тебе так хочется поскорее покинуть, и побеседуем. Днем у тебя вопросов имелось великое множество.

– Но теперь нет ни одного, – отвечал я. – Мне нужно подумать.

– О, это нужно любому из нас, – снисходительно усмехнулась она. – Причем постоянно, или почти постоянно.

К подножию холма вела длинная белокаменная улица, петлявшая из стороны в сторону, словно река, так что спуск ни разу не оказался крут. По обе ее стороны бледными призраками высились особняки, большей частью безмолвные, однако из некоторых доносился шум кутежей – звон бокалов, обрывки мелодий, стук каблуков танцующих… но ни единого звука человеческой речи.

– Ваш народ разговаривает совсем не так, как мы, – заметил я, миновав около полудюжины подобных домов. – У нас бы сказали, что вы не разговариваете вовсе.

– Уж не вопрос ли это?

– Нет, не вопрос – ответ. Наблюдение. По пути в Зал Правосудия ты сказала, что вы не говорите по-нашему, а я – по-вашему. Однако вы, кажется, не разговариваете между собой вообще.

– Сказано это было метафорически, – пояснила Афета. – Просто у нас свои средства общения. У вас они не в ходу, а среди нас не в ходу ваши.

– Плетешь парадоксы, чтоб попугать меня? – спросил я, хотя мысли мои занимали совершенно иные материи.

– Вовсе нет. Вам средством общения служит звук, а нам – безмолвие.

– То есть жесты?

– Нет, безмолвие. Вы издаете звук при помощи дыхательного горла, а форму ему придают нёбо, язык и губы. Обычно вы обо всем этом не задумываетесь, так как к речи привыкли давным-давно, но на заре юности вам пришлось долго учиться голосовому общению, и этот путь до сих пор проходит заново каждый рожденный вашей расой ребенок. Мы тоже можем подавать голос, если захотим. Слушай.

Навострив ухо, я услышал негромкое бульканье, исходящее словно бы не от нее, но прямо из воздуха над ее головой – как будто некоему немому невидимке, стоявшему рядом, вдруг вздумалось прочистить горло.

– Что это? – удивился я.

– О-о, вот видишь, вопросы у тебя все же нашлись! Это мой голос. Так мы зовем на помощь в случае надобности – к примеру, попав в беду.

– Не понимаю, – отрезал я. – Не понимаю и вникать не хочу. Мне нужно остаться наедине с собственными мыслями.

Среди особняков белело множество фонтанов, окруженных деревьями – высокими, необычными, прекрасными даже в ночной темноте. Воду фонтанов здесь не облагораживали духами, как заведено в садах Обители Абсолюта, однако аромат чистой йесодской воды казался нежнее, слаще любых духов.

Имелись вокруг и цветы (я видел их, сойдя с флайера, а после, с приходом утра, увидел вновь). Сейчас почти все они укрыли сердцевину беседками из сложенных лепестков; цвела одна лишь ипомея – лунный вьюнок, хотя луны в небе не было.

Наконец улица привела нас к холодному морю. У берега покачивалось на якорях несметное множество йесодских лодок, показавшихся мне с высоты бахромой бело-зеленого платья. Здесь было людно: среди лодок, между лодками и берегом прогуливалось немало пар. Время от времени одна из лодок с негромким плеском уходила в ночное море, а порой с моря подходили к берегу новые лодки под разноцветными парусами, с трудом различимыми в темноте. Огоньки на глаза попадались лишь изредка.

– Однажды, – нарушив молчание, заговорил я, – я имел глупость поверить, будто Текла осталась жива. То был обман, уловка, чтоб заманить меня в рудник обезьянолюдей, а подстроила это Агия… однако сегодня я видел в толпе ее казненного брата.