Только впоследствии дошло до сознания, что это есть метод контроля и руководства научной работой со стороны директора, который, как правило, никогда не расспрашивал, как дела, редко заходил в лабораторию и еще реже что-нибудь советовал. Когда чертежи, приготовленные для мастерской, попадали к нему в руки, он мог свободно ориентироваться в идеях, которые были заложены в эксперимент, следить за тем, как часто к нему попадают чертежи (а следовательно — за тем, насколько интенсивно работает ученый). При этом он каждый раз спрашивал о судьбе предшествующего прибора, чертеж которого ранее прошел через его руки.

Непонимание сути этого метода чуть не привело меня однажды к катастрофе.

— Петр Леонидович, можно мне к вам зайти? Мне надо подписать заказ в мастерскую.

— Заходите, заходите, Элевтер, — мирно сказал Петр Леонидович.

Я приблизился к его креслу.

— А что это у вас за бумаги? — спросил он меня, указывая на миллиметровку, свернутую в трубочку.

— Вы вчера обещали мне подписать чертежи в механическую мастерскую, — пробормотал я, разворачивая перед ним бумажный рулончик. Но не успел я его развернуть, как Капица закричал на меня:

— Это еще что за чертеж? Послушайте, Андроникашвили, вы что? Приехали ко мне в институт специально, чтобы загружать мои мастерские?

— Что вы, Петр Леонидович!..

— Вы, кажется, хотели подготовить у меня в институте докторскую диссертацию?

— Докторскую… — почти неслышно произнес я.

— А я у вас и кандидатскую степень отниму!

— Да за что?.. — еще тише прошептал я.

— Да за то, что вы не умеете использовать приборы, кстати сказать, сконструированные вами же. Из вашего прибора, наверное, можно выжать еще кучу данных, а вы уже хотите новый заказывать!..

В редких случаях Петр Леонидович разрешал работать до одиннадцати.

В 11 часов вечера один из нас (все тех же злосчастных экспериментаторов) обходил все лаборатории, все комнаты, все цеха института. В нашу обязанность входило перекрыть газ или воду, забытые кем-нибудь, выключить рубильники на щитах, погасить свет, посмотреть, нет ли тлеющих предметов, попробовать, плотно ли завинчены редукторы водородных и гелиевых ресиверов. Если бы не эти предосторожности, то институт неоднократно имел бы основания погибнуть от огня, взрыва или потопа.

Рабочая неделя кончалась, как в Кембридже, в пятницу. Для Капицы — в 2–3 часа дня, после чего он уезжал с семьей на дачу. Для остальных — когда последние капли жидкого гелия испарялись из их приборов.

Но это не означало, что в субботу институт не функционировал вовсе. Суббота — день открытых дверей. В субботу в институте все должно было быть особенно чисто, прибрано. В этот день бесконечные экскурсии ученых, инженеров, военных, писателей и даже пионеров посещали лаборатории и беседовали с нашими научными работниками.

— А ну-ка покажите ваши дисперсные взвеси, — попросил Шальников, имевший привычку интересоваться всем и вся. — В чем это они у вас взвешены? В спирту… Ни к черту не годится, — объявляет он после того, как посмотрел взвесь в рассеянном свете. — Я сам долго занимался физикой коллоидов. Это не шуточное дело. У вас концентрация получается очень низкая.

— Что же, увеличу частоту и амплитуду машинки, — ответил я как ни в чем не бывало и запустил свою машину на такой ход, что, несмотря на «плавающий» фундамент, вибрации и шум распространились на все здание.

Через полчаса передо мной появился взмыленный Писаржевский.

— Шеф приказал мне немедленно найти, откуда разносится этот вопиющий звук и почему дрожит весь институт. Оказывается, это вы ставите тут наукообразные опыты?! Вы бы уж подождали, пока Капица куда-нибудь уедет. Или убавьте амплитуду.

Я выключил наукообразную установку. Немедленно явился Шальников и сразу же схватился за сосуд с дисперсной смесью.

— Концентрация мала. Прибавьте амплитуду.

— Подожду до вечера пятницы, пока Капица не уедет.

— А что, уже взъелся из-за шума?

— Нет, не взъелся, но присылал Олега. Олег советует подождать, пока Пэ-Эл куда-нибудь уедет.

— Ну-у, вы своих экспериментов так и не успеете сделать. За вас их кто-нибудь другой сделает, если вы намереваетесь работать полтора дня в неделю. Работать надо день и ночь.

— Концентрация мала, — слышалось в понедельник.

— Концентрация мала, — слышалось во вторник.

— Концентрация мала, — слышалось в среду, четверг, пятницу и субботу. Эти слова произносил один и тот же голос — голос Шальникова.

Шальников был в курсе всех дел института и отдельных его сотрудников, никого не боялся (не то что я), ни с кем не считался и делал все в состоянии запальчивости и глубоко интуитивно. Нам, грешным, надо было рассчитать эксперимент, если мы хотели, чтобы он получился. Надо было оценить возможные погрешности и ошибки, чтобы ожидаемое явление не выскочило за пределы наблюдаемости. Надо было сконструировать установку, вычертить ее общий вид, по отдельности вычертить все части до единой, обдумать технологию изготовления деталей стеклодувным гением Александром Васильевичем Петушковым и боссом механических мастерских Николаем Николаевичем Минаковым. Не поступишь так — ан эксперимент и сорвется, что-то не сработает.

У Шальникова все было наоборот. К эксперименту любой сложности он приступал немедленно, без всякой подготовки. Он то и дело забегал в свою лабораторию: что-то приклеит, что-то привинтит, что-то намотает и тут же выбежит из комнаты снова. Он лепил эксперимент, как птица лепит гнездо: прилетит с соломинкой, потом улетит и снова вернется то с веточкой, то с комком глины. В экспериментах у него не бывало ни осечки, ни промашки. Он действовал с той же уверенностью и тем же вдохновением, с какими Эмиль Гилельс мог сыграть в первый раз по нотам, которых он до этого никогда не видел, незнакомое ему музыкальное произведение.

Но я так долго расписывал Шальникова, что забыл сообщить — он уже опять в моей лаборатории. Держа в руках сосуд с густым, как сметана, веществом (не жидкостью и не твердым телом, а тем, что принято называть в науке коллоидной суспензией), он спрашивает:

— Что за вещество?

— Сплав свинца с оловом.

— Какая концентрация?

— Десять весовых процентов.

— Недурно…

Все шло отлично, но почти каждый опыт стоил стеклянного дьюара. То он выскакивал из дико ревущей машины, колебания которой нередко срезали даже анкерные болты, удерживавшие ее на фундаменте. То капли жидкого азота попадали на кромку дьюара, что, как известно, является для него смертельно опасным, много было разных причин, которые могли привести и приводили к неминуемой гибели дьюаров.

Перед одним из семинаров Капица вдруг спросил, обращаясь ко всем нам:

— А куда подевались из шкафа в магнитном зале все дьюары?

— Это я их перебил, — заявляю с философским спокойствием.

— Но ведь их там был полный шкаф, — ужаснулся директор.

— Да, целый шкаф, — подтверждаю, все еще не понимая, что мне пора стушеваться и предоставить шефу возможность отругать меня в полную меру.

— Вы что же, хотите, чтобы от меня ушел мой стеклодув? Он уже заявил, что больше дьюаров никому не будет делать без специального моего разрешения.

Участники семинара вертелись на своих сиденьях, выбирая позу, чтобы можно было бы получше сопоставить мой глупый и унылый вид с грозным выражением лица Капицы. О счастье! Их надеждам не было суждено сбыться. Поняв, что за моим проступком не кроется ничего, кроме наивного невежества, и уж во всяком случае нет никакого злого умысла, Капица сказал довольно мирно:

— Я вас очень прошу обращаться с дьюарами поосторожнее и принять какие-нибудь меры, чтобы они у вас не бились в таком количестве.

К сожалению, очередной дьюар не заставил себя долго ждать…

Прежде чем приступать к опытам с коллоидными частицами, я занялся изучением магнитных свойств сверхпроводящих веществ на более простом объекте. У меня уже была своя установка для экспериментов с жидким гелием. Внутри нее помещался соленоид, создававший достаточно сильное магнитное поле, и я измерял магнитные моменты сплавов, имитировавших мелкодисперсную смесь сверхпроводящих и несверхпроводящих коллоидных частиц.