В «удушливой» атмосфере последекабристской России романтические герои Купера — и белый Натти Бумпо, и его друзья-индейцы — люди справедливые и мужественные, настоящие друзья и надежные соратники в борьбе, — своею жизнью и смертью напоминали о неисчерпаемости сил народного сопротивления всяческой тирании и порабощению человека.

Книгами американского писателя зачитывался ученик керченской гимназии, будущий руководитель «Народной воли» Андрей Желябов. А когда на Семеновском плацу в Петербурге Желябов и его соратники всходили на эшафот, в далеком Симбирске по «индейской тропе» ступал юный Володя Ульянов…

Не здесь ли источник ленинского внимания к образу «последнего из могикан»? Не здесь ли тот внутренний побудительный импульс, что заставлял его в разные периоды освободительной борьбы вновь и вновь вспоминать о «могиканах»?

Могли быть, разумеется, и другие способствующие тому обстоятельства. Но это уже не меняет главного, непреложного. Очевидно, что в отношении к образу могикан у Ленина аккумулируется богатейшая традиция осмысления индейской темы в русской литературе, в передовом общественном сознании прошлого. Традиция, обогащенная ленинским пониманием нравственной сути образа могикан.

И сам Владимир Ильич был «могиканской» породы. Вспомним слова Горького из очерка «В. И. Ленин»: «Героизм его почти совершенно лишен внешнего блеска, его героизм — это нередкое в России скромное, аскетическое подвижничество честного русского интеллигента-революционера, непоколебимо убежденного в возможности на земле социальной справедливости, героизм человека, который отказался от всех радостей мира ради тяжелой работы для счастья людей».

В ранней редакции воспоминаний, печатавшихся в 1924 году, в этом месте у Горького встречается слово «самоограничение».

А у английского писателя Артура Рэнсома, несколько раз встречавшегося с Лениным, употреблено именно то слово, которым Белинский определил нравственную суть могикан. Рэнсом говорит о Ленине: «Доверие к нему рождает не столько то, что он говорит, сколько эта ощущаемая в нем внутренняя свобода и это его бросающееся в глаза самоотречение…»

К юго-востоку от озера Онтарио, в невысоких Адирондакских горах, где тишину хранят многочисленные темно-синие озера, окруженные сосновыми и березовыми рощами, затерялся маленький городок Куперстаун — место жизни и смерти Джеймса Фенимора Купера.

В этих краях происходят основные события всех романов о Кожаном Чулке, как и лонгфелловской «Песни о Гайавате». Здесь кочевал с индейцами бледнолицый их брат Джон Теннер. Здесь изучал жизнь индейских племен, подолгу живя среди них, почетный их «сын» Льюис Морган. В этих местах побывал и Фридрих Энгельс, незадолго до того закончивший работу над «Происхождением семьи, частной собственности и государства. В связи с исследованиями Льюиса Г. Моргана» — книгой, где столько добрых слов сказано о нравственных качествах американских индейцев, книгой, над переводом которой работал В. И. Ленин. В этих адирондакских краях провел лето 1906 года Максим Горький…

На окраине Куперстауна, у самой кромки лесного озера, стоит на камне высокий человек. Он опирается на длинный карабин и задумчиво смотрит в темно-синюю воду. Это бронзовый Натти Бумпо. Металл сохраняет вечную скорбь на его лице.

Неподалеку, на мосту, мемориальная доска: «В 1779 году здесь прошли войска генерала Джона Сулливана и генерала Джеймса Клинтона. Это была экспедиция против непокорных индейцев».

Чуть поодаль, на каменной пирамиде, еще одна надпись:

А «Письмо тотемами», посланное Володей Ульяновым своему товарищу Борису Формаковскому, до сих пор остается неразгаданным…

В анахореты Иван Петрович не метил никогда — напротив, была и Фелицата Ивановна, была и Любовь Александровна, и в рабочих тетрадях, рядом с бисерной дежурной цифирью — он тогда писал мелко, — по получении пригласительной записочки появлялось:

Собираясь, тщательно расчесывал могучую русую бороду, обирал перед зеркалом пылинки с сюртука, высматривал, — конечно, по Митиной подсказке, — не вылезла ли сызнова бахрома внизу на брюках. На званых чаепитиях и прогулках на Острова в большой компании, благодаря ему, Мите и Пете неизменно именовавшейся «компанией братьев Павловых», сперва слегка робел, молчал, но потом словно бы взрывался и блистал в любом споре. О жизни. О народе. О назначении интеллигенции и об ее отдаленности от народа. О религии и терроризме. О Достоевском и графе Льве Толстом. Об Илье Фадеевиче Ционе, несравненном учителе Ивана Петровича, взбунтовавшем супротив себя весь ученый белый свет. О Митином патроне — великом Дмитрии Ивановиче Менделееве, только что вовсю разгромившем спиритизм и только что мальчишески влюбившемся в юную вольнослушательницу из Академии художеств (даже будто видели, как, прежде чем стучаться в дверь ее мастерской, он молитвенно опускался на колени перед этой дверью!).

Но сколь далеко зашли два нами упомянутых романа Ивана Петровича — никто не знает. И даже — какой из них был тремя годами прежде и какой позже. И кто — Любовь ли Александровна или Фелицата Ивановна томилась в январе 1877 года на Малой Садовой, ожидая, когда же зазвенит дверной колокольчик, и мечтала увидеть перед дверью четырнадцатой квартиры не всю «компанию братьев», а одного его — статного и с синими огнями в очах! — да еще бы и преклонившим колена на кафельные квадратики лестничной площадки… Право же, в двадцатисемилетнем Иване Петровиче отыскивалось все желанное и глазу, и сердцу, и рассудку.

О внешности более распространяться нечего: есть фотографические карточки тех лет — хорош был! И добр, и страстен, и совестлив. И умен, и начитан — отчаянный книжник! И — скромен. Женщины-то любят, чтоб мужчины были и велики и скромны, а Иван-то Петрович сам никогда не рассказывал, что присудили золотую медаль в университете за кандидатское диссертационное сочинение по физиологии о нервах, заведующих работою в поджелудочной железе. Что научные статьи пишет. Не поминал о будущем, которое друзья прочили. Не заикался, что мечтает о профессорстве, хотя учился теперь в Медико-хирургической ради степени доктора медицины, без которой оно было невозможно. (Вообще-то он считал мечту несбыточной.)

Так бы никто ничего и не знал, если бы не брат Митя и не Яков Яковлевич Стольников, друг и однокашник и по университету, и по академии.

Яков Яковлевич пошучивал, что Ванька Павлов по собственному намерению лишний год остался на последнем курсе университета для доделки диссертации и неких особых углубленных занятий химией и анатомией. Зато в академии он догнал Стольникова в три месяца — с первого раза получив у грозного Грубера божественное «sufficit» — «достаточно» — на всех восьми экзаменах по собственноручной препаровке восьми частей тела.

— …А мне-то в том мерзлом бараке, — вскрикивал Яков Яковлевич, для красного словца самого себя не жалевший, — каждый вонючий препарат досталось ковырять по два-три раза! И вот опять идет весь Груберов синклит!.. Солдат с ящиком пинцетов в одной руке и с тремя свечами без подсвечников в другой, пьяный для сугреву. За ним сам «Пимен русской анатомии» — мокроступы, тулуп, картуз на носу, бакенбарды до плеч, вот такие очки и такущая сигара. Одесную — фельдшер Андроновский с фолиантом — с «Книгой житий всех мучеников груберистики». Ошую — два тихих прозектора. Сигара — пых, пых. «А скашите напослеток, герр Столникоф, квид мускулюс перекрещивается кум нервус тибиалис антикус? Какой? Покашите пинсетом. Исфините, домине Столникоф, прийдите эще рас, зи виссен нихт!..» А фельдшеру: «Пиши ему нулль в кватрате…» Вот так весь год сдавал!.. А у Ваньки — память!.. Голова!.. И везенье!..