— Десять миллионов рублей.

— На сколько миллионов электрон-вольт? — переспросил я.

— Какие еще электрон-вольты? — рассердился ректор. — Я ботаник, а не физик. Про электрон-вольты сам должен знать!

— А зачем вам циклотрон? — осведомился я индифферентно, всем своим видом показывая, что циклотрон меня не касается.

— Не мне он нужен, а тебе. Неужели не понимаешь?

— Совершенно не понимаю, потому что он мне абсолютно не нужен.

Тут Николай Николаевич совсем рассвирепел:

— Что же, по-твоему, я его для ботаников покупаю или для юристов? Я его для тебя покупаю и для Вагана!

— Я циклотроном никогда не занимался и ядерной физикой не собирался, откровенно говоря, интересоваться. У меня есть своя специальность — низкие температуры, и я хочу продолжать заниматься этой областью науки. Вагану Мамасахлисову, хоть он и ядерщик, циклотрон тоже не нужен — Ваган теоретик.

— Когда приедешь, тогда и разберемся. Раз ты уже защитил, тебе в Москве делать нечего. Я приехал забрать тебя.

— Не поеду, — угрюмо сказал я.

— Поедешь! — властно закончил беседу ректор.

Я тут же понял, что битва проиграна и что не скоро мне удастся снова увидеть жидкий гелий.

Мы шли по ночному Тбилиси с ней, а я рычал. Я то бежал как сумасшедший вперед, то останавливался как вкопанный, потрясая кулаками.

В соответствии с неравномерностью моей походки ее каблучки стучали то быстро-быстро (точки), то медленно (тире).

«Морзянка, — подумал я. — Жаль, что я не знаю морзянки, интересно было бы расшифровать; может, получился бы какой-нибудь смысл».

Эта безумная идея отвлекла меня от рычания, и уже спокойнее я сказал:

— Мне здесь делать нечего. Нет ни людей, ни приборов, ни денег. Можешь ты себе представить пианиста, у которого нет рояля?

— Можно учить других…

— Учить других — это не то что работать самому. Это совершенно разные творческие процессы. Хочу работать сам, сам хочу работать, а не чужими руками, и потом, на чем учить, на электрическом чайнике? Студент измеряет потраченную электроэнергию и определяет количество выкипевшей воды!

— Откуда я знаю? Может быть, это как раз и нужно студенту.

— Это все равно что Гилельса пригласить в город, где в музыкальной школе вместо рояля бренчат на балалайках!

— Ну если так, то поговори с президентом Академии…

— Я и так уже уговариваю его каждый день.

И все-таки назавтра я снова явился к президенту Академии наук Грузии.

— Николай Иванович, к вам можно?

— Заходите, здравствуйте, во-первых.

— Здравствуйте, Николай Иванович. Еще раз заявляю вам: во мне вы имеете пианиста без рояля. Зачем вы меня заманили сюда?

— Считайте себя кавказским пленником. Ему было хуже, он сидел в яме, а вы ходите по городу. Может быть, вас, как лермонтовского пленника, спасет какая-нибудь девушка?

— Спасает, но что она может сделать хотя бы против вас?

— Элевтер Луарсабович! Давайте серьезно. Вы нужны в Грузии. Мы вас с удовольствием отпустим на время в Москву, но только после того, как получим известие о том, что вы освобождены там от работы и выписаны из города.

— В Грузии я не нужен, физики здесь все равно не сделаешь. Просто обезумевший ректор вообразил, что один человек может создать в университете новый физико-технический факультет. В Москве этим занимались семь академиков и тридцать докторов наук!

Вошел помощник президента и внес какие-то бумаги.

— Ну вот и хорошо, — сказал президент, сдвинул очки со лба на нос и посмотрел на меня. — Получено распоряжение Президиума Академии наук СССР за подписью академика Вавилова, отменяющее приказ о вашем зачислении в Институт физических проблем. Теперь вы уже окончательно кавказский пленник.

…Так начался новый, длящийся и по сей день этап моей жизни.

Циклотрон оказался мифом, но зато вскоре возник ядерный реактор. Были в моей жизни и физика элементарных частиц, и физика твердого тела, и биофизика. Снова застучали в лабораториях насосы, откачивая пары жидкого гелия. Было то, что хотела иметь научная молодежь Грузии, было то, что требовало от меня общество, было то, из-за чего руководители республики так резко изменили мою судьбу.

Проблема ЭС-И-ТИ-АЙ[55]

Помню, как я впервые заинтересовался этим вопросом, лет десять назад это было. Прочел я тогда в статье академика В. Г. Фесенкова, что в общем-то разумная жизнь — штука маловероятная, что, может быть, кроме как на Земле, нигде ее больше нет. Статья так и называлась «Разум — исключительное явление во Вселенной».

Не скажу, чтобы известие это меня поразило, но вскоре, я почувствовал, во мне началась какая-то подспудная работа, засело и стало расти какое-то смутное беспокойство. В конце концов я понял, в чем тут дело: как большинство людей, я привык считать само собой разумеющимся, что таких планет, как Земля, — населенных разумными существами — во Вселенной бесконечное множество; пусть эти существа безумно далеко, пусть они совсем непохожи на нас, но они все-таки есть — вот что главное.

Попробовал было потолковать кое с кем из знакомых — как они относятся к такой новости — о нашем вселенском одиночестве? Никакого впечатления. Пожимают плечами иронически. «Есть ли жизнь во Вселенной, нет ли жизни во Вселенной, — науке это неизвестно. Охота тебе всякой мурой заниматься!»

В конце концов я задумался: а действительно ли я так уж всерьез отношусь к этой проблеме? Может, просто что-то вбил себе в голову… У меня так бывает.

Но нет: после читал другие статьи — члена-корреспондента Академии наук СССР И. С. Шкловского, кандидата физико-математических наук Б. Н. Пановкина, американского ученого С. фон Хорнера (в них излагалась примерно такая же точка зрения) — и всякий раз те же чувства испытывал. Стало ясно: интерес мой к проблеме космического одиночества — всамделишный.

Что касается реакции окружающих… Оказалось, и этот вопрос сложнее, чем почудилось вначале.

Мартовский вечер среди шумящих деревьев, под весенним звездным небом. Я нагоняю соседа по даче (мы оба приехали с восьмичасовой электричкой).

Затевается привычный разговор о преимуществах сельской жизни, то бишь жизни «около земли».

Чудеса на свете творятся. Я вот рос в Подмосковье, в детстве мы смертельно завидовали московским ребятам: этакие счастливчики, все у них под боком — и кино, и цирк. Теперь мой сын так же, если не сильнее, завидует своим сельским сверстникам. Не удивительно, что тянет к земле взрослого, — я сам, когда переехал жить в Москву, понял, что я потерял, — но чтоб такую сильную тягу мог ощущать ребенок…

— Что вы хотите, — говорит сосед, — это и есть то, что мы называем дезурбанизацией. Раньше человечество завороженно смотрело из села в город, а теперь оно взор обратно поворачивает. И то, что даже дети чувствуют такое веяние, как раз и свидетельствует: процесс этот не поверхностный — глубинный… Давайте погуляем, подышим, — продолжает он. — Смотрите, ночь-то какая… Звезды какие…

Я думаю: сколько раз за историю Земли один землянин вот так вот приглашал другого полюбоваться звездным небосводом. Миллионы? Миллиарды? Отчего же это не стало банальностью? Оттого, по-видимому, что банальность рождается не из простого повторения давно известного. Что-то еще для этого необходимо, более существенное…

Звезды это уже по моей части. Разговор как раз подошел к той точке, когда его можно перевести на интересующий меня предмет.

— Как вы думаете, есть там кто-нибудь, среди звезд?

Перепрыгивание с одного на другое, как известно, русских людей не смущает. Для них в разговоре важно не единство темы, а единство настроения.

— Вы знаете, — говорит сосед, — может быть, потому, что я гуманитарий и по профессии, и по складу характера, я верю, что существует множество таких планет, как Земля, — населенных разумными обитателями. И существа эти, мне кажется, весьма похожи на людей. Ну, есть, наверное, какая-нибудь там разница, ведь и на Земле люди не все одинаковые — есть белые, есть черные, есть повыше, есть пониже… Конечно, вы, с научной точки зрения, можете меня опровергнуть… (Почему-то он считает меня ученым: должно быть, потому, что я пишу о науке — ему это, видимо, известно.) Наверное, уже имеются какие-то более точные данные на этот счет — я специально не интересовался. Но если говорить откровенно, что бы я в жизни ни делал, я всегда ощущаю каким-то краешком даже не сознания, а подсознания их незримое присутствие — там, в отдалении, на огромном расстоянии. Должно быть, сходное чувство испытывает актер, играющий на сцене: пусть даже зрители в полумраке зала ему не видны, но он знает — они есть, они присутствуют…