Измерения шли в течение нескольких месяцев нормально, если не считать того, что каждый опыт приносил что-нибудь неожиданное, не укладывавшееся в рамки представлений, уже сформулированных к тому времени учением о сверхпроводимости.

И вдруг мне пришло в голову кое-что изменить в конструкции прибора, погруженного в дьюар.

— У вас что-то не то, — говорит сверхопытный Яковлев, скорчившись у гелиевой машины. Поза его во время заливки была не из самых удобных, и, чтобы сохранить устойчивость, он, сидя на корточках, всегда держался левой рукой за носок ботинка правой ноги.

— А что такое? — забеспокоился я.

— Плохо заливается, — ответил Яковлев. — Я наливаю, а он выкипает тут же.

Возня с моим дьюаром затянулась, и около машины образовалась очередь научных сотрудников, ждущих заливки гелия в их приборы. Все присаживались на корточки и старались заглянуть в дьюар, в крышку которого был просунут сливной хобот гелиевой машины.

Если бы я был Том Сойер, то, конечно, на такой ходовой операции, как заглядывание в мой дьюар, мог бы заработать массу полезных вещей. Но, по-видимому, я растерялся и поэтому ничего не заработал.

— Эге, батюшка! Да ведь он у вас поет, — послышался голос одного из тех, кто дождался своей очереди заглянуть в мой дьюар.

К голосу говорившего следовало прислушаться. Это был многоопытный товарищ, недавно рванувший свой дьюар, вот так же стоявший под машиной. Обычно, лопаясь, дьюары не разбрасывают своих осколков. Но у него рвануло так, что осколки стекла, влетев в соседнюю комнату через открытую дверь, глубоко вонзились в деревянную подставку установки, которая отстояла от машины на семь метров. Один из этих осколков попал в глаз хозяину дьюара, и когда его, зажмурившегося и бледного, вывели, Шальников остановил первый попавшийся грузовик и помчал пострадавшего в больницу.

Услышав радостную весть о том, что мой дьюар запел, все снова установились в очередь, желая опять посидеть на корточках. Теперь они хотели уже не видеть, а слышать.

Поднявшись, каждый говорил с глубокомысленным видом:

— Да, поет…

Я забеспокоился.

— А в чем дело? — спрашиваю то одного, то другого, заглядывая им всем в лица. Лица ничего не выражали. Более того — они были загадочны, как всегда, когда человек не знает, но не хочет этого показать.

Все продолжали не знать, в чем дело, даже после того, как я нарисовал в деталях все внутреннее устройство поющего прибора. Покачали головами и разошлись. К этому времени Яковлеву надоела возня с моим дьюаром.

— Забирайте ваш прибор и ставьте его на испарение. Работать сегодня не будете, — заключил он.

Я покорно понес прибор в соседнюю комнату. Напряженные вибрации всего прибора даже ощущались на ощупь. Вдали от шума гелиевой машины явственно слышался издаваемый им однотонный высокий звук. Ввиду необычности ситуации ставить прибор на испарение пришел вместе со мной сам Яковлев.

Но не успели мы взяться за одну из резиновых трубок, надетых на медные рога крышки дьюара, как раздался оглушительный взрыв и нас окутали густые и холодные пары жидкого азота и жидкого гелия.

Все снова сбежались. Прибежал и Шальников.

— Сейчас же бегите звонить Ираклию. Пусть пошлет телеграмму в Тбилисский университет, чтобы вас встречали на вокзале с оркестром. Нет, пусть лучше на аэродроме, ведь вам все равно лететь из института, вот и долетите прямо до Тбилиси. Лучше всего позвоните Виве, пусть придумает, чем вам теперь заниматься, — так подбадривал меня Шальников.

Все были крайне озабочены моей судьбой. Яковлев, мой верный друг, считал, что Капица не должен знать о потере полутора кубометров газообразного гелия. Якобы у него, Яковлева, имеются внутренние ресурсы, которыми он может покрыть убыль.

Кандидаты наук уговаривали меня не ходить к Капице самому, а попытаться урегулировать этот вопрос через лиц, имеющих докторскую степень.

Все стояли на одном: объяснение с Капицей надо отложить до того часа, когда он будет выходить из своей лаборатории.

Однако я счел, что надо пойти навстречу своей судьбе.

— Ну и дурак, — послышался голос за моей спиной. — Сейчас ему Капица ка-ак даст!

Лаборатория Капицы, в которой он проводил опыты с жидким гелием, помещалась в подвале против той комнаты, где я шумел и гремел. По вторникам и пятницам греметь не полагалось — в 9.00 в лабораторию спускался лаборант Капицы Сережа Филимонов и приступал к подготовке очередного эксперимента.

Звонок по внутреннему телефону сверху от Яковлева: «Несите прибор». Звонок снизу от Сережи: «Все готово, Петр Леонидович». И через пять минут Капица сбегал вниз по лестнице, и ему иногда не удавалось даже вырваться на полчаса пообедать. Часов в семь вечера Капица покидал лабораторию. Вид — задумчивый. В руках журнал экспериментов и логарифмическая линейка.

Пока длился опыт, в комнату, в которой работал Капица, никто никогда не входил.

…Спускаясь с лестницы в подвал, обдумываю ситуацию. У моего соседа тоже была авария, но он потерял меньше гелия. Кроме того, осколком стекла ему проткнуло радужную оболочку. Это, наверное, его и спасло…

Возглас «войдите» вернул меня к действительности. Я даже не заметил, что успел постучать в дверь и продолжал свои размышления на пороге святая святых.

Быстро повернув ручку, вхожу. Темнота слепит. По лаборатории двигаются тени двух людей, и скорее по интуиции я обращаюсь именно к Капице, а не к Сереже.

— А разве вы не знаете, что входить сюда, пока я экспериментирую, нельзя? Вы мне помешали, — очень и очень грозно отвечает Капица на мое робкое «Здрасте, Петр Леонидович».

— Я не мог не прийти к вам, у меня случилось несчастье.

— Какое еще несчастье?

— Взорвался дьюар и…

— Опять взорвался дьюар?!

— Нет, не в том дело. Дело в том, что я потерял полтора кубометра гелия.

— Это уже хуже, — сказал Капица, явно расстроившись. — Ведь у нас осталось всего шесть кубометров газа из того, что я тогда привез из Англии. С тех пор мы не получили ни литра. Гелий — редкий газ, и он нужен им самим. Они отказались продавать его нам. («Они» — это англичане.)

— Я очень извиняюсь перед вами, Петр Леонидович, но на этот раз я, кажется, не виноват.

— А кто же виноват-то?

— Вы знаете, Петр Леонидович, дьюар пел, и никто не мог объяснить, в чем тут дело. Я только прикоснулся к трубке, и сразу…

— Да, это вы правы. На этот раз вы правда не виноваты. Я тоже встречался с этим загадочным явлением. Надо будет как-нибудь поставить специальные эксперименты, чтобы выяснить, в чем дело.

И сказал на прощание (это я точно запомнил): «Вы молодец, что пришли сами, благодарю вас».

На верхней площадке лестницы и в коридоре, куда она вела, собрались не только ученые, но и технический персонал.

— Когда уезжаете? — спросил Шальников.

— Представьте себе, не уезжаю!

— А что он вам сказал? — вмешался Бриллиантов.

— Он очень расстроился и сказал, что это явление надо изучить.

— Какое явление, как бить дьюары?

— Нет, не как бить, а почему они поют.

— Что это с ним сегодня? — сказал кто-то, недовольный тем, что предсказания не сбылись и ничего интересного не получилось.

— А что он все-таки там делает? — начали расспрашивать меня товарищи.

— Мне было не до разглядывания экспериментальной установки, — объяснил я.

— Ну, вы, видно, и впрямь струхнули, если не поинтересовались. Я бы на вашем месте обязательно рассмотрел.

— Постучите и войдите, — посоветовал кто-то.

— В другой раз так и сделаю.

Чем занимается Капица в своей лаборатории, никто из нас не знал. Было ясно одно — он пытается разгадать парадокс с двумя вязкостями жидкого гелия. Но как?

Через несколько недель ко мне в комнату постучал Сережа Филимонов.

— Петр Леонидович просит вас к себе.

Почти во мраке сидел он молча перед шкалой, по которой бегал световой зайчик от зеркальца, отражавшего луч, идущий от осветителя. Блики на серебряных цилиндрических поверхностях дьюаров, мерный стук форвакуумных насосов, откачивающих пары жидкого гелия, запах разогревшегося минерального масла. Все привычно, все обыкновенно. Необыкновенно только напряженное молчание экспериментатора.