Но Институт физических проблем 1940 года и сейчас живет в моей душе как основа основ, и думается, что очень многое во всех наших современных физических учреждениях взяло начало от этого чистого источника науки.

В ту пору в институте работало человек сто, из них наукой занималось человек десять, включая прикомандированных и аспирантов-теоретиков.

Важными персонами в институте были замдиректора Ольга Алексеевна Стецкая — тетя Оля, референт директора Олег Николаевич Писаржевский, ставший впоследствии известным писателем, и бухгалтер Макс Моисеевич Эфрос, кстати единственный сотрудник бухгалтерии. (Несмотря на это, он умудрялся подавать годовой отчет ровно в 10 часов вечера каждого 31 декабря, — правда, у Капицы не было постатейного расходования средств.)

Почти все остальные административные сотрудники и часть технического персонала были внутриинститутскими совместителями: машинистка — она же завканцелярией, она же кассир-инкассатор. Завскладом — он же снабженец. Электрик — он же пожарный, он же хранитель научного инвентаря, он же помощник механика, ожижавшего водород и гелий.

— В институте нельзя держать ни одного человека, который бы не был занят на все сто процентов, — поучал нас Капица.

— У нас не фундаментальная библиотека, — говорил он научному сотруднику, исполнявшему роль шефа библиотеки. — Если какой-нибудь книгой сотрудники пользуются редко, то ее немедленно надо передать в одну из библиотек, которые в ней нуждаются.

— Ваш эксперимент можно было бы довольно легко выполнить с помощью регистрирующего микрофотометра Цейса, — обратился он ко мне однажды. — Но мне показалось, что прибор нам не пригодится в ближайшее время, и я передал его в другой институт, где он принесет больше пользы.

У него было много разных идей о том, как должен быть устроен институт, некоторыми из них он делился довольно часто, не стесняясь повторений. Другие принципы он держал про себя, и проходило много времени, прежде чем сотрудник догадывался, в чем дело.

Собственный помощник был только у самого Капицы, остальные трудились в полном одиночестве. Ни лаборантов, ни препаратов. Я уж не говорю об ассистентах или каких-нибудь других ультраквалифицированных лицах. Работать в одиночку было трудно. Двух рук не хватает — помогай себе зубами. И часто помогали, между прочим! Увидеть ученого, держащего в зубах вакуумную резину, стеклянную трубку или даже зажженную стеклодувную горелку, было довольно просто.

В редких случаях — при крайней необходимости — во время эксперимента разрешалось воспользоваться кем-нибудь из электротехников, которых было четверо. Но все — совместители, и застать их без дела было невозможно. Приходилось умолять бросить свое занятие и прийти помочь. Иногда уговорить удавалось: все зависело от личных симпатий.

— Ну уж так и быть! — говорил Сережа Околеснов в ответ на мои просьбы и, бросив зарядку аккумуляторов, шел ко мне в комнату. — Был бы кто другой — ни за что бы не пошел!

Приходили звать на помощь и друг друга. Является ко мне мой сосед Алексеевский и просит:

— Элевтер Луарсабович! Не можете потратить на меня десять минут?

Говорил он столь низким голосом, что некоторые звуки не воспринимались ухом, и было принято толковать, что он испускает инфразвук.

— Пожалуйста, — говорю.

— Вот я сейчас потушу свет, и вы увидите на стене семь зайчиков от семи гальванометров.

Это уже было в его комнате. Он потушил свет.

Я ему говорю:

— Зажгите, я не успел рассмотреть, где же у вас шкалы.

— Зачем вам шкалы? Я же сказал, что надо смотреть на стенку. Это опыт предварительный. Мне необходимо знать только направления движения зайчиков, поэтому шкал нет.

Смотрю на стену и в темноте вижу действительно семь световых бликов, отраженных зеркальцами гальванометров.

— Включаю! Раз-два-три! — взревел Алексеевский.

Семь световых пятен запрыгали по стенке. Запомнить, какое куда, — невозможно.

— Ну что? — спрашивает.

— Ничего не запомнил, — говорю. — Включите, пожалуйста, еще раз.

— А черт бы вас побрал! — зарычал он инфразвуком. — Весь эксперимент мне изгадили. Две недели готовил.

— Ну неужели ни одного раза нельзя больше включить? — умоляю, весьма смущенный.

— Нет, нельзя. Ну неужели ни одного зайчика не запомнил? — умоляет он, весьма разъяренный.

— Нет, ни одного.

Так ничего и не получилось из эксперимента на этот раз. А позвал бы он электрика Никиту Щенникова — он бы наверняка запомнил, если не все семь, то по крайней мере три зайчика. А все семь не запомнил бы никто. На этот счет Алексеевский явно заблуждался. Включить рубильник и я бы мог. Что же он сам не смотрел на свои зайчики?

…Теперь вместо сугубо индивидуальных экспериментов, занимавших еще относительно большое место в физических институтах, проводятся, как правило, огромные коллективные исследования, масштабы которых с годами все увеличиваются. Но я и сейчас продолжаю придерживаться мнения, что на каком-то этапе своего развития ученый должен остаться один — с глазу на глаз с наукой, не пользуясь помощниками, не опираясь на руководителей.

Единственной нашей постоянной помощницей была уборщица, но и ей категорически запрещалось прикасаться к приборам или даже к поверхности стола. Мести она могла только пол.

Но не успеешь развести хлев, к чему были все предпосылки и уважительные причины, — тетя Оля Стецкая уже тут как тут.

— Почему у вас на столах грязно? Насос маслом забрызгало, пора бы почистить.

К чистоте приучала нас не одна она.

— А, доктор! Заходите, заходите, — говорю своему бывшему декану, держащему в руках корковую пробку и напильник.

Обточенная напильником корковая пробка — ходовой материал у криогенщиков тех лет. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Шальников не расстался с нею, идя ко мне в лабораторию.

— Садитесь!

— Нет, благодарю вас. Я на минутку. — Минутка длится ровно столько времени, сколько надо, чтобы обточить пробку.

— Заходите вечерком, — приглашает Шальников, будто затем и заглядывал.

Там, где он стоял, выросла изрядная горка корковых опилок. Как назло — Капица.

— Что же это вы, Андроников, разводите у меня в институте такую свинарню! В лабораториях должна быть идеальная чистота! Я всегда говорю: если в кабинете директора чисто и в уборных тоже чисто, то в учреждении вообще чисто. Можно не проверять его работу — она налажена хорошо. Но вы опровергаете установленную мной закономерность. Запомните: там, где грязь, — там не может быть научной работы, за результаты которой ученый мог бы ручаться. Мне еще Рёзерфорд это говорил в дни моей молодости.

Но хуже всего со ртутью. Капица боялся даже малейших признаков загрязнения ртутью. Издал приказ, согласно которому за небрежное обращение со ртутью любой сотрудник подлежал изгнанию из института. Разольешь ртуть — и чистишь пол целый день.

Зайдешь к доктору наук:

— Хозяина нет?

Случайный посетитель показывает пальцем под стол. Неудобно сказать, что крупный ученый сидит целый день на корточках и собирает ртуть.

— Профессор, что вы тут делаете? — воскликнешь, бывало, чтобы обратить все в шутку.

— А, черт! — несется из-под стола. — Ртутный манометр лопнул!

«…Запомните: там, где грязь, — там не может быть хороших результатов, которые ученый мог бы гарантировать», — говорю я своим сотрудникам теперь, тридцать лет спустя, обходя лаборатории.

Это Капицево счастье, что у него в институте было пять экспериментаторов. А каково мне, когда в Институте физики Грузинской Академии наук с захватывающим воодушевлением мусорят триста физиков, а еще шестьсот человек им помогают…

Одна вещь оставалась для меня непонятной очень долгое время: почему в таком антибюрократическом учреждении трудно отдать заказ в мастерские. При относительно большом штате механиков надо было получить обязательное разрешение на изготовление прибора у самого Капицы, а для этого надо было его ловить в коридоре или сидеть подолгу в приемной, а потом не так уж и редко выходить из его кабинета ни с чем.