– Больше не расстраиваетесь?

– Теперь еще больше, из-за вас. Я не хочу быть ни светофором, – ответила Яна, но уже с некоторой долей лукавства. На самом деле неожиданный совет незнакомца придал ей сил и уверенности в себе, – ни светофором-обманщиком, тем более.

– К сожалению, тут я бессилен. Для вас сказать это – все равно что сказать «я больше не хочу быть красивой девушкой», вы не сможете, это факт.

Так странно было сидеть рядом с незнакомцем, таким интересным, обсуждать с ним такие личные вещи, смеяться, выслушивать комплименты.

– Расскажите еще про вашу теорию, что там есть еще полезного? Для меня, для всех? Вы мне правда очень помогли сегодня, по крайней мере, мне сейчас так кажется.

– Теория, к сожалению, не моя. Рассуждать я могу о ней часами, но, увы, должен вас покинуть, тем более что вы опять забыли про свой кофе.

У Яны внутри все упало. Ну как, он что, уходит? Она столько должна еще у него спросить

– Если вам интересно, я с удовольствием вам о ней расскажу, если захотите, конечно. Вообще ваше мнение мне тоже важно, вы могли бы мне помочь разобраться с некоторыми вопросами.

– Я хочу. И мне интересно. Но так трудно найти время на что-то другое, кроме…. – Яна отмахнулась, не в силах подобрать правильное слово.

– Жизни? – Тихо добавил Герман.

Яна растерянно развела руками.

Герман очень внимательно посмотрел ей снова прямо в глаза, словно хотел увидеть всю ее душу целиком. Пару секунд молчал. И спросил -

– А что вы называете жизнью, Яна? Свою работу? Или семью? Даже если вас все там устраивает, это не должно быть единственным, что занимает вас. Это не вся ваша жизнь. Впустите туда немного нового, я уверен, вам было бы интересно и полезно принять участие в нашем исследовании. Вы очень необычный человек, поверьте мне, это судьба нас столкнула, и мы оба правда могли бы очень друг другу быть полезны.

Яне стало страшно. Вдруг он маньяк, убийца? Она никогда не знакомилась на улице, она не знала, что нужно говорить теперь и как это остановить. Ей показалось, он завлекает ее на какой-то опасный путь, которого было бы мудро избежать. Видимо, ее собеседник почувствовал ее неуверенноать.

– Я просто хочу поговорить с вами не так, на бегу, а серьезно и вдумчиво. Сегодня у вас очень странный день, правда? Не только я тому виной, но вы чувствуете себя по-другому? Сегодня у вас день-перекресток. И вам это должно пойти на пользу, если вы захотите взять на себя ответственность за свою жизнь.

– А если не захочу? Откуда вы знаете про день-перекресток?

– Если не захотите, все пойдет для вас по-старому, и вы даже не узнаете, что были другие пути. Я вижу, что вы этого хотите, но стесняетесь даже себе в этом признаться.

– Какие пути?

– Это вам нужно почувствовать, понять. Самой. А про день перекресток я вижу. Чувствую. Знаю. Вы можете просто забыть про этот день и жить как обычно, по течению. А можете сделать свою жизнь сами.

Яна замолчала и задумалась. Ей всегда хотелось быть особенной, но никогда не удавалось. Этот мужчина, со странным именем Герман, намекал на странные вещи, возможно, это просто был трюк чтобы затащить ее в постель? Но если это так, то что в этом плохого? От ужаса при этой мысли у нее пошли мурашки. Это шло вразрез со всеми правилами, которые ей вплели в косу. Но коса в сумочке, правил больше нет. Почему-то эта мысль показалась ей ужасно смешной, она заулыбалась, Герман в ответ тоже улыбнулся, очень тепло и по-дружески. Страх внезапно рассеялся и даже мысль о том, что он был, показалась Яне глупой.

– Так что? Придете?

– Приду! Но смотря куда!

– Что вы думаете насчет того, чтобы встретиться на этом самом месте, в это же время, ровно через неделю?

– Тоже день перекресток? – Яна уже смеялась в голос

– Не знаю. Про будущее пока никто не знает, к сожалению. Иначе было бы все очень просто. Ну так что?

– Место подходит. Но время не очень, я заканчиваю работу только… – Яна проверила время, – да вот 5 минут назад заканчиваю, кстати. То есть уже, да

– Ну вот, отлично. Хорошо поработали! Очень буду ждать вас в четверг! Кстати, приятного аппетита. – Он заговорщически подмигнул ей, убрал ноутбук со своего стола в портфель и спокойным шагом вышел из кофейни.

На выходе она окликнула его.

– Герман! Он удивленно обернулся, – а вы ведь тоже человек-светофор?

Он неопределенно развел руками и вышел на улицу.

Нашей героине было 32 года. Когда она родилась, родители думали очень долго над самым лучшим именем на свете. У них все должно было быть самое лучшее – квартира, работа, быт и, конечно, дочка. Она была их долгожданным счастьем, плодом их неземной любви, и простое имя ей не пристало носить, поэтому решили окрестить ее Ядвигой. В честь какой-то там прабабушки, которая была и умницей, и проказницей, и легендарной особой во всех отношениях – поговаривают, водила знакомство даже с Пушкиным Александр Сергеичем. Насколько коротко, доподлинно неизвестно, но, возможно, короче, чем это бы было прилично предавать огласке. Конечно, доказательств тому не водилось, но сам факт такой легенды придавал ее личности оттенок порочной загадочности и ….

Мало у кого в доме сохранились семейные реликвии из прошлого. Тем ценнее было то, что далеко на антресолях, в фанерной коробке, оклеенной остатками шелка непонятного цвета, хранились ее вещи – черепаховый веер, с частично сломанными косточками и обломками белых перьев, одна длинная кружевная перчатка, почему-то с оторванным большим пальцем и небольшая ажурная вышитая шаль-накидка, с обтрепанным краем. Еще было письмо – точнее, его обрывок, написанный на французском. Мелким аккуратным почерком очень плотно теснились бисерные строчки, уходя в никуда. У письма не было ни конца, ни начала, – видимо, послание состояло из нескольких страниц, и сохранилась одна из середины, к тому же, при каких-то обстоятельствах письмо намокло, и чернила, с одной стороны, расплылись, так, что прочитать было решительно ничего невозможно. Никто в семье не знал французского, но это письмо считалось самой ценной реликвией, возможно, исходя из его состояния – оно выглядело самым древним.

Еще был девичий альбом, в котором подруги и друзья имели обыкновение что-то писать, какие-то стишки и рисунки, но и это все было на французском, обложка была поломана и многие страницы заметно вырваны. Вот и все.

Девочке не разрешали играть с этими вещами, но иногда, когда родителей не было дома, она доставала коробку и подолгу любовалась предметами старины. Рассматривала, любовалась, поглаживала, представляла. Особенно обидно было то, что она знала, какая яркая была жизнь у обладательницы этого веера, что она любила, тосковала, переживала, путешествовала… А теперь все что осталось, это поломанный веер да старая перчатка. Как-то бесславно ….

Она любовно гладила старинные вещи, представляла себе тайны прошлого, к которым есть доступ лишь у нее одной, словно они говорили с ней, – она закрывала глаза, сосредотачивалась, представляла себя на балу, в толпе красивых танцующих беззаботных людей. Иногда ей казалось, что ей удавалось подсмотреть втихаря переданную в толпе записку из руки в руку, чувствовала, как свечи нагревают комнату, запах пудры на волосах дам, крепких духов, вперемежку с чем-то неприятным, незнакомым. Старухи в бриллиантах опасливо поглядывали на нее, словно бы чувствовали ее нематериальность, принадлежность к другой эпохе, а у нее всего-то в руках был обломок старого веера и обрывок перчатки. Она слышала обрывки фраз на разных языках, которых никогда не учила, но все понимала почему-то, некоторые обращались к ней, и она отвечала им так свободно и уверенно, словно была здесь своей.

Несмотря на все эти блестящие истории, глядя на восхитительные, но старые поломанные вещи, пропахшие то ли нафталином, то ли духами легендарной прапрабабки, Яна не могла представить их в руках юной девушки. Она представляла себе старую женщину в бриллиантах, с клюкой в одной руке и этим самым поломанным веером в другой. Ей не верилось, что они когда-то были целыми и новыми, что перчатка была надета на надушенную женскую руку, которую кто-то вожделел поцеловать – и тут ей представлялось что-то старое, морщинистое, занафталиненное. Будь у нее хоть один портрет прабабки, ей было бы легко представить ее молодой и красивой, но увы, осталось только старое пожелтевшее потрепанное кружево. Это прекрасное загадочное «тогда» не коррелировалось с новеньким чисто вымытым «сейчас», только родившимся, не по-настоящему наступившим. Там правили старухи в бриллиантах и шелках, пусть они и выглядели молодо… когда-то… Она-то знала, что все они давно состарились и умерли, и даже надгробья многих рассыпались от времени. Здесь им не было места. «ТОГДА» пахло крепкими духами, свечами, потом и пылью. «СЕЙЧАС» пахло «ванишем», свежезаваренным кофе и маминым Kenzo jungle, и это не следовало смешивать…