Когда в дверь начали звонить, Кравченко отодвинул рюмку, сделал потише телевизор и, после третьего звонка, тихо ругаясь, распахнул дверь. Стоявшие за дверью Дима и Николь увидели через порог высокого мужчину в чёрной рубашке и такого же цвета брюках, вполне симпатичного, на взгляд девушки, и хорошо выбритого, к удивлению её спутника.

– Так, – сказал Кравченко, принюхиваясь к смеси французских ароматов, – Вы не ошиблись, молодые люди?

– Нет, Олег Николаевич, – подчёркнуто вежливо отверг эту версию Старовойтов, – Мы по рекомендации полковника Рутковского. Хотим поговорить о деле «Фороса». Я…

– Ты можешь не представляться, – прервал его Кравченко, указывая рукой туда, где приглушённо шуршал телевизор, – Ты как раз там всякую чушь несёшь. А даму я и так пущу.

Старовойтов скривил губы, про себя обозвал Кравченко «скотиной», и проследовал в квартиру, увлекая за собой Николь.

Она вошла в маленькую неприбранную комнату, пропитанную сигаретным дымом, и увидела в окне, с высоты первого этажа, как темнеют в закате асфальтовые линии тротуаров и ветерок треплет зеленую щетину на уцелевших газонах, на секунду забыла обо всём и почувствовала, как перед её глазами проносится неясная цепь событии, уловить которое невозможно.

Хозяин молча сел за стол, взглянул на свою полную рюмку, поставил рядом две пустые и предлагающе кивнул на них горлышком бутылки. Старовойтов согласился, потому что водка была приличная, а Николь отказалась, потому что водки не пила. Кравченко налил Старовойтову, глядя на него в экран телевизора, где тот что-то врал о новых возможностях для простого русского человека, причём врал самозабвенно. Живой Старовойтов, глянув на это со стороны, даже смутился и попросил себя выключить. Когда Старовойтов экранный подавился и исчез в темноте, Кравченко вернулся за стол и обратился к живому Старовойтову:

– Ну что, «Форосом» интересуетесь? Деньги, что ли найти желаете?

Тут он отодвинул свою рюмку, так её и не выпив, и без переходов обратился к Николь.

– Вы уж извините, дама, за моё скотское состояние.

Николь почему-то хотела обидеться, но к своему удивлению не смогла, а Старовойтов быстро объяснил, что сам этим делом интересуется исключительно по просьбе девушки и в научных целях,

– Хорошо, – смягчился Кравченко, решив про себя, что если кто-то и считает его дураком, то с него все равно не убудет, – Что я скажу по этому делу? Стечение обстоятельств, маловероятное, но объяснимое. Кто увёл деньги – неясно, но скорее всего не Семёнов и не Баркин. Черняев – наверняка. Ивлев и Черняев – знаете о ком речь – дело то, небось, уже прошерстили – вот это интересно. Не могли они уйти из квартиры, понимаете, вообще не могли, я сам слышал шум за дверью.

Тут Кравченко залпом осушил свою рюмку, указующе ткнув мизинцем рюмку Старовойтова, а тот понимающе закивал, сдерживая улыбку и хотел спросить капитана, не вспомнил ли он летающих медведей в квартире на Барьерной. Но спросил о записях Ивлева.

– А, вот оно что… – Кравченко поглядел на пьющего Старовойтова такими глазами, словно хотел его пожалеть и погладить по головушке, – Да куча записей там была. Даже детские диктанты. Детских диктантов не желаете, пресс-секретарь, вроде по профилю?

– Нас интересуют записи на иностранных языках, – вмешалась в разговор Николь, обеспокоенная манерой общения капитана, и кстати, уберегла Старовойтова от длительного перелёта в ближайшим газон, который должен был состояться, по планам Кравченко, минут через пять. Кравченко удивился, затем рассмеялся и стал наливать себе водку.

– Я вас очень прошу, – едва не молила Николь, – Что-нибудь подобное там было, вспомните? Или что-нибудь, касающееся Данте?

– Ну, хорошо, – продолжил, наконец, тот, выпив свою водку, – Странное это дело: Ивлев растворился у меня под носом, а в его бумагах я нашёл такую дичь, что в жизни раньше не видел. Дедушка этого Ивлева, видать, никогда поверить не мог, что живет в Новоторске, а не в Европе, и заставлял своего внука, лет эдак в десять, что ли, писать диктанты из Данте. И не на русском, а на итальянском…

– На староитальянском, – поправила Николь, но Кравченко лишь повёл плечами, желая показать, что разница невелика.

– На этих листках могли быть терцины, которых у Данте нет, – настаивала она.

– Могли, – Кравченко даже улыбнулся, – А знаете, дама, я эту детскую тетрадку давал на экспертизу специалистам, и я вам скажу, что эти самые лишние терцины, как вы говорите – это никакой не Данте. Это даже не стихи. Это чушь собачья, местами набор букв и бред сивой кобылы. И мне интересно, кто, когда и зачем их воткнул в поэму, в седьмой круг Ада, между рассказом о содомитах и рассказом о лихоимцах? Что он вообще хотел сказать? Намекал на время, когда они пригодятся?

Николь пожала плечами, не зная, что и ответить, а Старовойтов, узнав, что шестьдесят строф ещё и не стихи, шумно вздохнул и решил интересоваться только кравченковской водкой. Кравченко же налил себе и ему, взял рюмку и направился к этажерке с книгами.

– Хорошо, – сказал он, снимая оттуда толстый том в жёлтом переплёте, – Я с девушками торговаться не могу, дурная моя натура, но попрошу об одолжении. Даже если откажете, листки ваши. Я хочу участия в этом деле, вы меня понимаете?

Он раскрыл том, вынул из него три тетрадных листка, исписанных детским почерком и передал изумлённой Николь.

– Какой процент вы просите? – поинтересовался Старовойтов, совершенно искренне улыбаясь после принятой дозы.

– А какой вообще процент может быть в этом деле? – миролюбиво показал Кравченко свое неведение и вернулся к привычному застольному занятию. Они выпили ещё, потом ещё, Старовойтов начал ревниво поглядывать на Кравченко и пытался вцепиться в Николь, но стойкий капитан весьма тактично завершил приём, закрыв за гостями дверь с нескрываемой радостью, которую запросто можно было принять за изъявление дружеских чувств.

– Даже не поинтересовался, как меня зовут, – вдруг обиделась Николь, ведя Старовойтова к машине.

– Да свинья он, пьянь, неудачник, – отвечал ей Дима, открывая дверцу.

А Кравченко, вернувшись к своим рюмкам, случайно уронил взгляд на раскрытого Данте и прочёл начало семнадцатой песни:

Вот острохвостый зверь, сверлящий горы

Пред кем ничтожны и стена, и меч…

Ночь на 7 июня безмерно несчастный полковник Рутковский коротал на казарменном положении в опустевшем штабе. Свет люминесцентных ламп раздражал его так, что спать полковнику не хотелось, и, чтобы убить время, он сосредоточенно ковырял острым карандашом стирательную резинку. Ровно без двадцати пять карандаш сломался и Рутковский отвёл душу, ударив кулаком по стоявшему справа крашенному сейфу, однако ни кулак, ни сейф от этого не пострадали.

– Дохлое место, – разочаровался полковник и хотел было повторить удар, как ему сообщили о чрезвычайном происшествии в одной из мотопехотных дивизии. Новость была печальной: майор Смотров, пропавший вместе с машиной по дороге в штаб дивизии, был около часа назад обнаружен мёртвым. Со слов оставшегося в живых капитана, тот без видимых причин застрелил шофёра и погиб в результате им же вызванной аварии. Уцелевший офицер, по словам командира части, тоже странно изменил свою линию поведения и стал подвержен паническим приступам страха и агрессии.

Рутковский приказал офицера изолировать, а тело покойного Смотрова перевезти в ближайшее военное медицинское учреждение, срочно сделать вскрытие, провезти экспертизу и немедленно передать ему результаты. Закончив с этим, полковник запросил срочнее доклады о ситуации от всех воинских частей, в том числе и от Семёновского, где располагался штаб учений и получил самые усыпляющие ответы.

– Вот тебе и скука, – проворчал Рутковский, – Лучше бы и дальше сидеть ковырять резинку.

Он даже почувствовал угрызения совести за то, что был неискренен со Смотровым в последнем разговоре, но голубой, формалиновый свет люминесцентных ламп быстро остудил его угрызения. «Подвели нервы мужика, – рассудил про себя полковник, – незачем ему было пить всю ночь с кем попало…»