Выискивать на циновках следы преступной тупизны и синих волосков даже желания не возникало — и так все понятно. Деда ведьме мало, она еще и волшебницу увела. Прямо из-под носа. У всех.

А из-за ливня следов не найти — подгадала, сволочь. Или это дед надоумил? Зачем? Блин, достало! Сплошное «что, где, когда» — не жизнь, а гребанная викторина!

Так, ладно… Раз уж главный свидетель начитался детективов и драматично самоубился о нож, то придется возвращаться к идее «скрести по сусекам».

— Короче, назначаю временный штаб! Задержанных — под стражу. Вампиршу — в караул! Ты с Филей — рекогносцировкой! Местность прочесывать!

— К-к-кого чесать?

— Военнопленных чесать! Тьфу, искать! Да блин… Гвардейцев пленных искать, вот кого!

— С-с-сир, вы… Вы плохо выглядите. Возможно ли предложить вам чуть…

— Гена, блин — я хоть раз выглядел «хорошо»? Че встал? Иди уже, пока твой дядька опять с девкой не закусился…

Усевшись на лавку к покойнику, я хватился за забрызганную кружку. Холодное вино вперемешку с солоноватой кровью будто служило затравкой перед таким же паршивым вечером, обещающим нескончаемые хороводы вопросов и слепую надежду на хоть какие-нибудь ответы.

— Брат он мне, как же… — поглядев в безжизненные глаза сидящего напротив покойника, я залпом осушил кружку, стараясь не ощущать в его взгляде залитого утренним солнцем палаток и треска проламывающегося черепа.

Очередной хреновый денек, прошедший в преддверье такой же ночи — только и всего.

Иначе и быть не могло. Иначе никогда не бывает.

После приторных благодарностей и подобострастного сирканья освобожденных гвардейцев, родной посыл на три буквы воспринимался как глоток свежего воздуха. Примерно как гречка с тушняком после опостылевшей перловки.

— Скорее седая шлюха отыщет в мужском исподнем свою невинность, чем ты дождешься моих слов! Губу закатай, выродок благородный! — окрысилась небритая физиономия, склонившись над столом. — Поди, мамашка под братца, а то и под рогача ложилась — недоумок каких век ищи, не сыщешь!

— Хорошо, что предупредил, а то я думал — чего у тебя рожа такая дебильная… Резину не тяни, а на вопрос отвечай! Видел одноногого или…

— Зад мой лобызни! Острить удумал, сир вшивый… Поди, на лордишке язычок натренировал? Это к месту — у меня дюже срака волосатая! Языком выбреешь, тогда и поразмыслю, коли такая нужда взяла…

Горделиво вздернутый подбородок шел в комплекте с нервно дрожащими руками.

— Елки-моталки, чтож вы никак не научитесь-то… — потерев усталые глаза, я махнул стоящей в углу вампирше.

Левое ухо мужчины немедленно сменило владельца, повиснув кровавой ракушкой в тонких девичьих пальцах. Как и в прошлый раз, силу она не рассчитала. Но этого оказалось достаточно, чтобы бравада и оскорбления сменились нечленораздельными воплями и жалостливыми мольбами.

Все как всегда — чем громче угрозы и язвительнее издевки, тем скорее они ломаются. Хрен его знает, почему. Страх заставляет языком молоть, или что-то такое? Не знаю, но самые сложные всегда молчуны. Если человек ведет себя как рыба об лед, и с самого начала «беседы» ни единого слова не проронит — может статься что и с «медикаментами» не расколется. Таких лучше сразу особистам отдавать — пусть сами мучаются.

Методички на случай плена инструктируют вообще в контакт с допрашивающим не вступать. Не смотреть ни на него, ни на «инструменты», а таращиться в стену или пол. Идеально вообще «уйти в себя», уподобляясь овощу с грядки. Кричи и плачь, сколько влезет, но никаких просьб остановиться или оскорблений, — молчи как партизан, чтоб ни единого слова. Странно, но почему-то срабатывает. Иногда.

— Не видел! Матерью клянусь, не видел одноногого! Девка была! Две девки! Служка хвостатая и госпожа ее мелкая! Но ни единого старика, по сердцу говорю!

Забившийся в угол лавки кусок страха и трясущихся губ мало напоминал прежнего разбойного «сержанта», который лучше «рогача в зад поцелует», чем «хоть словом с благородным обмолвится».

В пятый раз объяснять очередному гопнику, что я никакой не благородный оказалось так же бесполезно, как и в первый.

— Пурпурные волосы у кого-нибудь видел? Девчонка со скальпелем пробегала? Командир про каких-нибудь ведьм предупреждал? Может вел себя как-то странно, в кошмарах просыпался?

Недоумение, на мгновение проступившее через панику, усилило и без того неподъемный груз усталости. Весь день мучаюсь, а все бестолку — что гвардейцы, что пленные лишь руками разводят. Караванщики в один голос заявляют, будто дед с ведьмой попросту испарились еще до моста. Мол, вечером у общего костра сидели, а на утро и след простыл. Даже на воровство сперва подумали, да только кроме попутчиков с телег ничего не пропало.

Тут бы все бросать и бежать до их стоянки, выискивая следы, но пара холодных трупов, что выволокли из этой избушки несколько часов назад, однозначно свидетельствуют — фиолетовая была здесь совсем недавно.

Вопрос только — куда она подевалась и на кой хрен ей синевласка? Деду невесту подыскала? Или денег на заложнице заработать? Дурь какая-то. Анекдот натуральный — вор у вора дубинку украл.

— Ладно… — я переключился на аутистку, откинувшую оторванную «ракушку» в угол к окровавленной паре таких же «сувениров». — Этого к отработанным и давай следующего… И передай дневальному чтобы новую простыню на бинты пустил! Нехрен кальсонами раны перевязывать… Только пусть прокипятит сперва! А то я вас знаю…

Откинувшись на лавке, я проводил вампиршу взглядом и уставился на опустевшую лавку. После каждого допрошенного, алый горошек на досках под столом все быстрее превращался в сплошное полотно. Ноздри уже не различали запах крови и страха.

Даже думать не хочу, какая сейчас у Гены рожа… Хорошо хоть что он слишком боится вампирши, чтобы оставаться с нами в этой импровизированной «переговорно», но надолго ее жуткого вида не хватит. Столько новых слов назавтра о себе услышу — страшно подумать. По-моему, даже отсюда чувствую, как его мирок трещит.

Филя-то ладно, он мужик взрослый, и не такое видал, — но пацан… Дурак наивный — выдумал себе невесть что. До того «досиркался», что и сам поверил, будто я какой-то герой, овеянный ореолом справедливости и бесконечной скромности.

А после первого же «допроса», вытаращился на меня, будто впервые увидел.

Ну и сам дурак, — нехрен идеализировать! И со своим морализаторством соваться! Говнюк малолетний, таращился будто я его подвел! А ведь сто раз говорил, мне и не такую лажу творить доводилось! Его ровесников под танки отправлял, и глазом не моргая! А он навыдумывал себе, будто… Будто я не такой. Будто нормальный.

Обидно, елки-палки. Уж никогда бы не подумал, что простой взгляд какого-то сопляка может так сильно уколоть. Дурацкое чувство стыда за несуществующее предательство. Паршивый привкус во рту становится и вовсе невыносимым, если вспомнить, что когда-то я точно так же смотрел на деда.

Если подумать, оттого я над ним вечно и прикалываюсь — ведь тоже зубами скрежетал, преданным себя ощущал. И отнюдь не после того, как старик рассказал про засаду на отряд и свои заговоры с капитаном — еще задолго до.

Когда из опытного, хоть и придурковатого охотника на невообразимую адскую нечисть он вдруг превратился в старого маразматика. Когда после засады и «гибели сына» его мир сузился до бухла и баб. Когда мои последние надежды смылись в унитаз.

Дело не в брезгливости или каких-то обидах — понимание, что если сам дед сдался под грузом пережитых ужасов и совершенных преступлений — то что уж говорить про меня? У меня кукуха и раньше на ладан дышала, а уж после всех этих демонов с осадами…

Дед подвел меня, я подвел Гену, а в итоге мы лишь поимели сами себя. Что я, что пацан — выдумали себе невесть что. Какие-то маяки «правильности» в океане бурлящего дерьма. И даже не задумывались, что единственные «правильный» в мире уродов, становится единственным уродом в мире «правильных».