В доме имелось несколько спален, все со скромными кроватями и простыми деревянными комодами. Украшенные узорами шерстяные одеяла были аккуратно сложены и лежали в ногах у каждой кровати. В огромной гостиной темные тяжелые балки располагались крест-накрест на потолке, словно кости скелета. Таннер сказал мне, что они называются vigas. У одной из стен находился громадный каменный камин. Девви разжигала его в более прохладные вечера, и я любила сидеть рядом с его теплом.[13]

У Феликса есть комната только с книгами, еще одна только с музыкальными записями, стереомагнитофоном и с накренившимся забытым фортепьяно посреди комнаты. Кухня расположена в задней части дома рядом с террасой, которая выходит на покатые темные холмы. Конюшня находится в конце склона, окруженная оградой от койотов.

Линус рассказала мне, что студия была построена на деньги гранта за одаренность много лет назад. Она примыкала к задней части дома, возвышаясь над холмами, и очертаниями походила на сарай. По ночам выходили койоты, которые бродили по окрестностям и выли. Днем Феликс показал мне на летящих низко ястребов, которые темными дугами устремились вниз к тополям. Линус, Таннер и Феликс готовили вместе: обильные, великолепные кушанья с фруктами и мясом, с хлебом и сырами, с салатом из шпината, грецких орехов и соленого сыра фета.

– Ты знаешь, – сказал мне как-то утром Феликс, накладывая ложкой голубику в мою тарелку за завтраком. – Я не хочу, чтобы ты думала, будто я, как старая рабочая лошадка, горбачусь каждый день над своими красками и рисунками. Иногда я совсем не работаю в своей студии! Я просто сижу. Слушаю музыку. Листаю свои книги. Иногда записываю что-то, чтобы не забыть. Иногда пишу кому-нибудь письмо.

Он налил себе еще чашку кофе.

– Иногда ничегонеделание тоже может быть работой, просто более медленной. Важно просто быть, Чарли, время от времени.

С ногами у меня становилось лучше. Порезы и ободранная кожа хорошо заживали, хотя еще и болели. Таннер снял повязки с рук и показал мне новые рубцы, новые речные узоры. Я с опаской потрогала свежие линии на животе, но не стала смотреть вниз.

Таннер сказал, что я не резала слишком глубоко: накладывать швы не понадобилось.

– Давай думать об этом позитивно.

Он выкинул старые повязки в мусорное ведро и размотал новый рулон марли.

Однажды вечером, когда Феликс открыл очередную бутылку вина, Линус подозвала меня к маленькому ноутбуку, стоявшему на кухонном столе. Уже прошло две недели, и я заметила, что Линус каждый вечер исчезает с ноутбуком на час после ужина. Таннер говорил, что она общается со своими детьми по скайпу.

Все, что я смогла произнести, было «Охх». Я даже не знала, что у нее есть дети. Или, наверно, Линус говорила мне, но я не слушала. Мне стало стыдно – я поняла, что на самом деле никогда ничего не спрашивала о ее жизни или проблемах с алкоголем, настолько была поглощена Райли.

Линус показала на экран. Я склонилась над ним. Это газетная статья с фотографией работы художника на стене. Моей работы. Мэнни, Карен, Гектор и Леонард. Газета датирована двумя днями после выставки.

Линус легонько шлепнула меня по голове:

– Смотри, чудик. Это обзор выставки в галерее. Послушай. – Она прочитала статью, которая звучала вполне приятно, хотя и немного колко; автор использовал много слов, смысл которых мне неясен; интересно, почему бы просто не написать, понравилась работа или нет? Я уловила кое-что из того, что произнесла Линус: «… Похоже, вписавшаяся по воле случая в ностальгию по черно-белому кино, серия портретов, нарисованных углем… откровенный и полный сочувствия… классические линии…»

– Мне кажется, им понравились твои рисунки, Чарли! – Линус слегка толкнула меня в бедро. Ее дыхание пахло медом и зеленым чаем. Мимо как раз проходил Феликс.

– Нажми туда, туда, – попросил он. Линус нажала; на экране появились лица Гектора и Карен, Леонарда с грустными глазами и надеждой на губах.

Феликс искренне произнес:

– Совсем неплохо. Очень сильные линии, моя дорогая. – Он снял очки. – Но ты не прочувствовала их.

Я удивленно покачала головой. Как он может говорить, что я не прочувствовала? Мне они нравились, и я упорно работала. Жаль, что я не могла ответить вслух – слова еще были погребены во мне.

– Все в нем, дорогая. Во внимании к деталям. Чудесная мимика. – Он посмотрел мне прямо в глаза. – Но ты не влюблена в этот вид рисунка. Или, по крайней мере, у тебя нетривиальная страсть к нему. Нужно или одно, или другое. Двойственность – плохой друг искусства. – Феликс погладил меня по щеке: – У тебя есть дар, Шарлотта. Настало время вложить в него чувство. – Он вернулся назад к бутылке вина.

– У меня есть комната, в которой ты можешь рисовать, – добавил он. – Завтра Девви приготовит ее для тебя.

Линус кивнула:

– Мы побудем здесь еще какое-то время. «Тру Грит» закрыли, бог знает, надолго ли. Райли украл очень много денег, понимаешь; людям не заплатили. Мы имеем право тоже хорошо отдохнуть.

Я лежала на кровати в своей маленькой опрятной комнате, мое сердце колотилось, в голове шумело. Что имел в виду Феликс под чувством? Я так старательно работала над этими рисунками, просмотрела множество книг в библиотеке, сделала все, что говорилось в учебнике по рисунку, неустанно тренировалась. Разве не этим занимаются художники? Я вспомнила выставку Тони в галерее, когда Ариэль просила меня прийти в ее художественную мастерскую. Ариэль сказала, что я никогда ничего не достигну, если не изучу саму себя. Стану субъектом сама для себя. Я едва не засмеялась вслух. Что от меня хочет Феликс – чтобы я нарисовала свой автопортрет? Никто не пожелает на это смотреть – на девчонку с порезанной кожей и грустным лицом.

Я прижалась лицом к стене. Я слышала их на задней террасе: они наслаждались задушевным вокалом на проигрывателе пластинок, и голоса периодически перемешивались с криками из темной пустыни. Теперь у меня ничего не осталось. Ни Райли, ни Майки, ни Эллис, ни моего рисования. Я вздохнула, стараясь задержать новую волну рыданий. И снова почувствовала сильную усталость. Я устала стараться. Из носа потекло; глаза пульсировали от того, что я пыталась сдержать слезы. Я свернулась калачиком, прижимая колени к груди. Я очень сильно скучала по Райли, даже понимая, насколько это неправильно: нерезкий запах его сигарет засел у меня внутри, кончики пальцев начинали болеть. Когда я представляла его бархатистый изгиб спины, сердце выпрыгивало из груди.

Я покачивалась туда-сюда на кровати. Голова наводнялась картинками лезвий для бритья в коробке под раковиной в ванной, расположенной в конце коридора. Манящими изгибами ножей на кухне. Я распрямилась, заставила себя ощупать свое тело, посчитать шрамы и повязки – настоящее средоточие повреждений, нанесенных себе.

Я больше ничего не умею делать сама.

И тогда ко мне пришла Луиза, образ из ниоткуда: в огне, ее роскошные волосы вздымались в пламени, кожа таяла, как масло.

Я села, и тугая повязка натянулась на животе. Я вернула ее на место, вздрогнув от боли. Мой рюкзак лежал в шкафу. Я опустилась на колени, роясь внутри. Это единственная вещь, которую не тронула Вэнди.

Тетради Луизы все еще крепко перевязаны. Я размотала пальцами ленту.

На первой странице первой тетради написано маленьким аккуратным почерком черными чернилами: «Жизнь самой несчастной девушки в мире. Девушка рождается, истекает кровью, сгорает».

От слов Луизы стало больно, но она права, они звучали во мне. Этой ночью я прочла все, все тетради. Я не могла остановиться.

Сейчас раннее утро, и я еще не ложилась спать: так слова Луизы меня взволновали. «Резать себя – это как строить забор вокруг своего тела, чтобы люди не приближались, но после этого ты умоляешь о прикосновении. Но забор с колючей проволокой. И что тогда?» Когда я заставила себя вылезти из кровати, Линус сообщила мне, что Феликс выделил мне для работы одну из пустых спален, самую маленькую. Девви и Таннер принесли в эту комнату высокий стол, стул и коробки с материалами – блокноты, карандаши, чернила, ручки и краски. Девви – нескладная девушка, любящая фланелевые рубашки и спортивные брюки. Она, кажется, докторант в Нью-Йоркском университете.