В гостиной за длинным сосновым столом сидел пожилой мужчина и держал газету очень близко у лица. На столе стояли чаши с круглыми фруктами и с орехами, блюдо с длинным багетом и тарелка с мягким маслом. Он посмотрел на меня поверх очков.

– Кофе? – Он наполнил чашку из кофейника и подтолкнул графин с молоком через стол. – Молоко теплое, если ты его любишь. Мои внуки кормят лошадь.

Я намазала на кусок хлеба толстый слой масла. Я проголодалась: желудок издавал громкое урчание. Я откусила от багета, и он оказался таким легким и хрустящим, что рассыпался на мой свитер. Старик засмеялся.

– Со мной такое постоянно происходит. Признаюсь без стеснения, что вокруг меня за столом беспорядок во время еды.

Я стряхнула с себя светлые крошки. Внутри багет воздушный и влажный. В доме ни звука, кроме моего жевания и случайного шороха его газеты. Постепенно я поняла, что на улице тоже тихо. Необыкновенно тихо. Ни машин, ни голосов, ничего.

– Ты знаешь, квакеры считали, что тишина позволяет впустить божественное внутрь себя, в сердце? – Хозяин отложил газету и наклонился ближе ко мне. Его брови похожи на спящих белых гусениц. – Я никогда не боялся тишины, а ты? Знаешь, некоторые боятся. Им нужен шум и галдеж. Санта-Фе. Высокая пустыня страны. Чудесно, не так ли? Я живу в этом доме сорок два года. Ты слышишь эту удивительную тишину? Может, это прозвучит забавно, но благодаря ей это место самое замечательное на земле. Для меня.

Хозяин протянул руку и обвил ее вокруг моей руки. Его кожа сухая, сероватого цвета.

– Мне приятно принимать тебя в моем чудесном доме, Шарлотта.

Я почувствовала желание расплакаться горячими слезами благодарности.

Его звали Феликс, и он был дедушкой Линус и Таннера. Линус провела меня по дому, показывая картины на стенах, скульптуры, расставленные в углах и на заднем дворе, – огромное пространство с видом на холмы и конюшню. Мы зашли с ней в здание, напоминающее пещеру, наполненное светом, который струился сквозь стеклянную крышу. На стенах висели различные картины. На полу располагались банки с красками, жестянки с кистями и промышленного размера бак со скипидаром. Три холста были прислонены к одной из стен. В дальнем конце организовано пространство в виде галереи; на столе старая пишущая машинка и простой стул на верхнем ярусе. В галерею вел широкий лестничный пролет; под ним – нагромождение книжных шкафов с массивным верхом. В углу студии за высоким сосновым столом тихо работала молодая женщина: перебирала слайды, поднимала их вверх на свет и рассматривала перед тем, как разложить по разным стопкам.

– Это Девви, – сказала Линус. – Его ассистентка. Она тоже здесь живет.

Я ходила, прихрамывая, по студии, аккуратно трогала вещи Феликса: карандаши, отдельные листы бумаги, банки и тюбики. Кроме того, здесь находились многочисленные удивительные фрагменты: перья птиц, камни разных размеров, старые кости животных, помятые фотографии, открытки с витиеватым курсивом и экзотическими почтовыми штемпелями, маска красного цвета, коробки со спичками, тяжелые книги об искусстве в тканевых обложках, банки и покрытые коркой тюбики с краской – очень много красок. На одном из столов – полоски акварели на разбросанной бумаге: легкие и аккуратные мазки изображают пурпурные конусообразные цветы. На другом столе только книги, груда книг, открытых на разных изображениях картин и рисунков, пять или шесть самоклеящихся листочков на каждой странице с надписями, например, «Настроение цветовой гаммы», «Эхо/Отзвук», «Не лги». На полу – слои старой краски; я споткнулась о пару поношенных сабо.

Я снова посмотрела на картины на стенах; мне хотелось сказать, что там изображен закат, но это слишком буквально. Там что-то более глубокое, внутреннее, какое-то чувство. «Чудесно, не так ли?» – сказал мне Феликс. Цвета что-то образуют вместе, разыгрывают совместную партию, я уверена в этом, чувствую это; здесь описаны некие взаимоотношения, которые мне сложно передать словами, но при взгляде на них я чувствовала волнение, наполненность, моя боль притуплялась. Я смотрела на принадлежности для рисования Феликса, и мне хотелось заняться чем-нибудь, нарисовать что-то свое. Я вспомнила, что говорила мне Ариэль на открытии выставки Тони Падилла о его картинах, сделанных с помощью краски для лодок: «Цвета сами по себе могут рассказать историю». Картины Ариэль рассказывали историю в виде тьмы и света. Я застенчиво улыбалась Линус.

– Пальчики оближешь, да? – Она хлопнула в ладоши и изобразила головокружение.

Феликс перемешивал мясо на гриле, словно оно еще живое. Его очки запотели от дыма, и он протер их краем рубашки. Я смотрела на его шишковатые пальцы, тонкие запястья и суставы пальцев. Его кожа испещрена еле различимыми следами от краски.

Мы сидели все вместе на воздухе за длинным деревянным столом. Воздух бодрил. Таннер одолжил мне свой свитер из шерсти. Линус нарезала ломтиками пикантную брынзу, а Таннер – авокадо. Девви, ассистентка, делала в доме напитки и кормила очень старого хромого волкодава. В отдалении в конюшне тихо ржала лошадь. Темная пустыня над нами издавала странные звуки. Слышались уханья и свист, шуршание и перебранки.

Феликс бросил лоснящееся мясо на блюдо и поставил его на стол, развернув салфетку на коленях. И посмотрел в небо.

– Возможно, сегодня один из последних вечеров, когда мы можем вот так сидеть на воздухе. – Феликс перевел взгляд на меня. – В декабре у нас выпадает снег. Это самый прекрасный месяц здесь.

Он посмотрел на меня поверх очков и, сделав большой глоток вина, с удовлетворением выдохнул.

– Эта сердечная боль, – продолжил он, сидя за столом и кладя салфетку на колени. – И я имею в виду не случай с тем молодым человеком. Такое случается и забывается – это один из болезненных уроков, которые мы получаем. Я думаю, у тебя сердечная боль иного характера. Может, глубокая печаль от того, что ты есть в этом мире, но не знаешь, как в нем жить. Я прав?

Феликс сделал еще один глоток вина.

– Я думаю, у каждого наступает такой момент, когда случается нечто… судьбоносное, и оно разбивает человека вдребезги. И потом приходится собираться и восстанавливаться. И занимает очень много времени не установка осколков обратно, а соединение их по-новому, необязательно лучше. Скорее так, чтобы можно было с этим жить до тех пор, пока не разберешься, где на самом деле должны быть фрагменты.

– Ты возлагаешь на нее ужасную ношу, дед, – заметил Таннер. – Она всего лишь ребенок.

Феликс засмеялся:

– Тогда я замолкаю. Не обращайте на меня внимания. Я всего лишь старый дурень, болтающий вздор.

Я не поднимала головы. Я не хотела расплакаться за столом в присутствии всех этих людей, поэтому набила рот соленым мясом. Подсунув руки под бедра, чтобы они не дрожали, я слушала болтовню за столом. Я была так опустошена внутри, что мне казалось: я могу долго есть и не чувствовать насыщения.

Позднее в тиши комнаты я лежала в односпальной кровати, смотрела через слегка приоткрытое окно на ясное небо, ощущала прохладный воздух на лице и размышляла о судьбоносном. Произошедшее с отцом – мое первое судьбоносное событие? Он был рядом, а потом исчез, и мне на самом деле не позволялось спрашивать о нем или плакать, потому что моя мать была сильно расстроена.

Возможно, Эллис была кусочком пазла, большим и судьбоносно прекрасным, и я вытрясла его из коробки с головоломками. Я пока не знала, чем был Райли. Может, тоже частью сборки? И я все еще не закончила?

Я такая неполная. Я не знаю, куда подевались все мои части, как соединить их вместе, как приклеить их. И по силам ли мне это сделать?

Через неделю мое помутнение немного рассеялось. Я все еще много спала и чувствовала сильную усталость, но при ходьбе было уже не так больно. Не похоже, что мы куда-то уедем в ближайшее время, поэтому я начала исследовать дом Феликса, запутанный и хаотичный. Со стороны фасада он казался маленьким и квадратным, но внутри раскидывался сразу в нескольких направлениях: его сложная природа скрывалась за тополями и конусообразными чольями, напоминавшими осьминогов. (В миниатюрной книге, которую дала мне Линус, написано про них. Я взяла ее с собой на улицу. Она отвлекала меня простыми вещами – например, как определить название растения.)