Каспер подалась вперед:

– Ты вообще не помнишь себя здесь, в Рижденс?

Я помнила охранника.

Помнила свет ламп надо мной, ярких, как несколько солнц, пищащий звук, которому, казалось, не будет конца. Помнила, как хотелось брыкаться, когда меня держали и срезали мою одежду и обувь. Помнила тяжесть в легких, как будто они были наполнены грязью.

Я помнила, как очень боялась, что Проклятый Фрэнк появится в дверях, чтобы забрать меня назад в Сид Хаус, в комнату, где плачут девушки.

Помнила, как плакала. Как меня вырвало, и я испачкала туфли медсестры, помнила ее выражение лица, которое не изменилось ни на йоту, как будто такое случалось с ней постоянно; я хотела взглядом показать ей, что сожалею, потому что не находила слов, но и тогда ее лицо не дрогнуло.

Потом ничего. Ничего. До встречи с Луизой.

– Это не страшно, что ты не можешь вспомнить. Наше подсознание невероятно подвижно. Порой оно отключает нас, что-то вроде защитного механизма. Надеюсь, что я понятно объяснила, – сказала Каспер.

Хотела бы я знать, как ей сообщить, что мое подсознание сломалось, потому что оно ни разу не отключило меня, когда Проклятый Фрэнк мне угрожал или когда мужчина пытался обидеть меня в подземном переходе.

Мой сломанный большой палец пульсировал под шиной и странным ботинком, в который засунул меня доктор Дули. Когда я ходила, ей-богу, выглядела как безумный хромой уродец – гнездо волос на голове, руки-дубинки, перебинтованные ноги.

Что со мной будет дальше?

– Думаю, тебе нужно какое-нибудь дело, – предположила Каспер.

Это неправда, что я хотела быть одинокой черепахой. Правда в том, что я мечтала о возвращении Эллис, но она никогда больше не вернется, никогда. В любом случае, уже не той, что была раньше. Правда и то, что я скучала по Майки и по Малышу Дэнни, и даже по Эвану и Дампу. Иногда я скучала по матери, даже если это чувство скорее похоже на злобу, чем на грусть. То же самое я испытывала, когда думала об Эллис, и даже это не совсем правдиво, потому что под грустью я на самом деле подразумевала черную дыру внутри меня, полную гвоздей, камней, битого стекла и слов, которых у меня больше нет.

Эллис, Эллис.

И хотя это правда, что я носила одежду из коробки забытых вещей, утверждать, что у меня ничего нет, было бы неверно, потому что у меня имелось кое-что, но они прятали это от меня. Мне показали его всего один раз: однажды вечером я смотрела фильм, и доктор Дули попросил меня подойти к посту медсестер. Когда я пришла туда, он достал из-под стола рюкзак – мой рюкзак. Дули очень высокий и красивый, такой красотой, что наделяет ее владельца уверенностью в собственной привлекательности. Это делает его жизнь намного проще, и он старается относиться ко всем нам, некрасивым, со снисхождением. Поэтому когда он произнес:

– Двое мальчишек подбросили это. Тебе он знаком? – Я была очарована его бархатистой щетиной и на мгновение ослепла от белозубой улыбки.

Я быстро схватила свой рюкзак, опустилась на колени, открыла его и сунула руки внутрь. Она была там. Бережно прижав ее к груди, я вздохнула с облегчением, потому что доктор Дули сказал:

– Не волнуйся, мы вынули содержимое.

Я взяла ее в руки – это была армейская аптечка. Я купила ее, когда мне было четырнадцать, и мы с Эллис прочесывали секонд-хенд Сент-Винсент де Пол на Западной Седьмой стрит. Металлическая коробка была с вмятинами, большой красный крест на крышке поцарапан, и краска уже облезала.

Я хранила в ней все: мои мази, бинты, осколки стеклянной банки в бархатном мешочке, сигареты, спички и зажигалку, пуговицы, браслеты, деньги, мои фотографии, обернутые в льняную ткань.

Я потрясла коробку – тишина. Я сунула руку глубже в зеленый рюкзак, но там тоже было пусто и темно. Исчезли носки и сменное белье, рулоны туалетной бумаги, контейнер для фотопленки с мелочью, пилюли в пакете, туго свернутое шерстяное одеяло. Не было и моего альбома с рисунками, ручек и угольных грифелей. Пропал фотоаппарат «Лэнд». Я взглянула снизу вверх на доктора Дули.

– Нам пришлось все вынуть, для твоей же безопасности.

Он протянул мне руку, даже руки его были прекрасны: тонкие пальцы и отполированные ногти. Я, проигнорировав этот жест, поднялась сама, вцепившись мертвой хваткой в аптечку и рюкзак.

– Ты должна отдать их мне. Мы сохраним все и отдадим тебе при выписке.

Он протянул руку и вытащил у меня рюкзак и аптечку, поместив их за стойку.

– Но ты можешь оставить это при себе.

Доктор Дули сунул мне в руки прямоугольный кусок льняной ткани. Мягкий лоскут сохранил в целости наши фотографии: мы с Эллис, Майки и Малыш Дэнни, прекрасные и неразлучные, до того, как все полетело к чертям.

Я направилась к себе, прижимая к груди фотографии, доктор Дули окликнул меня:

– Те мальчишки, они сказали, что сожалеют.

Я пошла дальше, но внутри, лишь на мгновение, я почувствовала нерешительность.

Следующим вечером, после несчастного случая с большим пальцем ноги, пришла Джен С. и застала меня за просмотром фотографий: с той жадностью, с какой я всегда думала об Эллис, когда позволяла себе. Я погрузилась в черно-белые фотографии нашей четверки – снимки на кладбище, мы дурашливо позируем, изображая рок-звезд, с сигаретами, зажатыми в углу рта; заячья губа Малыша Дэнни почти незаметна, прыщи Эллис едва различимы. Малыш Дэнни всегда говорил, что на черно-белых снимках люди получаются удачнее, и был прав. Фотографии маленькие и квадратные – старый фотоаппарат «Лэнд» где-то из шестидесятых годов, первый наподобие «Поляроида». Мне подарила его бабушка. Он с мембраной, и я чувствовала себя крутой. Пленку мы отыскали в фотомагазине при колледже Макалестера. Это был какой-то картридж, который вставлялся внутрь камеры, затем делалась фотография, отрезок пленки вытягивали сбоку и включали небольшой круглый таймер. Как только таймер жужжал, пленку извлекали, и вот они мы, опрятные, на черно-белой фотографии в стиле ретро, Эллис такая красивая с черными волосами. И рядом я, маленькая тихоня, руки скрещены на груди, дырявый свитер, жидкие волосы, выкрашенные в синий и красный в реальном цветном мире, выглядят серыми. Ведь любая бы выглядела ужасно рядом с Эллис…

– Круто.

Джен С. наклонилась ко мне, но я завернула фотографии обратно в ткань и задвинула их под подушку.

– Шизоид, – вздохнула она. – Ладно, не важно. Пойдем, Барберо ждет тебя в комнате отдыха. У нас для тебя сюрприз.

В комнате отдыха все еще витал запах попкорна после просмотра кино, на круглом столе пустая миска из-под него. Джен облизнула палец и провела по миске, слизывая остатки соли и затвердевшего масла. И прихрюкнула. Барберо скривил свои мягкие губы.

– Шумахер, – произнес он. – Ты меня сразила наповал.

Джен пожала плечами, вытирая мокрый палец о край мешковатой зеленой футболки.

Она порылась в одном из ящиков со всякой всячиной в поисках любимой колоды карт. В комнате отдыха разноцветные ящики были нагромождены друг на друга у стены цвета слоновой кости. Внутри лежали игральные карты, потрепанные коробки с карандашами, маркеры, игры.

Ряд из трех компьютеров стоял у стены. Барберо включил один из них и показал мне пальцем «прочь», пока сам вводил пароль.

– Смотри сюда, чокнутая.

Барберо кинул мне брошюру. Я наклонилась, чтобы поднять ее. Он печатал. «КУРСЫ АЛЬТЕРНА. ТО, ЧТО ВАМ НУЖНО» – появилась надпись на странице.

– Добрый доктор считает, что тебе нужно чем-то заниматься, чтобы обуздать приступы гнева, которые, судя по всему, у тебя случаются часто, а также твою странную привычку не спать по ночам. Так что, похоже, ты возвращаешься в школу, тупица.

Я перевела взгляд на Джен С. Она расплылась в улыбке, перетасовывая карты.

– Я буду твоей учительницей, – хихикнула она.

Барберо щелкнул пальцами у моего лица.

– Со-средоточься. Я здесь! Здесь.

Я пристально посмотрела на него.

Барберо побарабанил пальцами.

– Итак, дело вот в чем: ты будешь посещать только школьный сайт. Нельзя заходить в свои аккаунты в «Фейсбуке», «Твиттере», в почту – никуда, кроме школьных материалов. Шумахер, твоя подруга, вызвалась быть твоей учительницей, и она будет проверять твои тесты и остальную ерунду в конце каждого урока.