– Они действительно яркие.

Я постаралась представить, что будет, если мои рисунки выставят в подобном месте или вообще в любом другом. Но кто придет посмотреть на кучу рисунков и комиксов о подростках-неудачниках? Или даже на те наброски, которые я рисовала ночью, одна в своей комнате, где Майки, Райли? Мой отец?

– Краска для лодок.

Ариэль взяла еще один бокал вина с фуршетного стола. Там лежали небольшие кусочки хлеба в форме рук. Я надкусила один.

– Она действительно блестит, правда? Я очень рада, что он больше не сжигает свои картины. Это очень вредно для его легких, но он считал это необходимостью. Понимаешь, он поступал так много лет назад, когда мы оба еще были веселыми самонадеянными детьми пустыни, прокуривающими мозги анашой и спящими с любым, кто нам улыбнулся.

Я слегка поперхнулась хлебом-рукой.

– Но, – продолжила Ариэль, рассматривая кольца на своих пальцах, – он тогда увлекался живописью Ансельма Кифера. У нас у всех бывает увлечение Кифером, когда мы стремимся разрушить самих себя, чтобы создать что-то. Чтобы проверить заодно, насколько это прекрасно.

Она показала на очень красивого мужчину c гладкими черными волосами, собранными в хвост, стоявшего в другом конце комнаты. Он был босиком и одет в блестящий костюм серого цвета, а на шее – ожерелье из бирюзы, выглядевшее чрезвычайно тяжелым.

– Это он. Тони Падилла. Он собирается распродать эти картины. А ты? Как продвигается твое рисование? Иногда я ловлю себя на мысли о твоих рисунках. О том, где изображен мужчина c таблетками в зубах.

– Это мой отец, – вырвалось у меня, прежде чем я смогла остановиться. Я ущипнула себя за ногу. Глупая.

Ариэль посмотрела на меня, и ее лицо немного смягчилось. Интересно знать, о чем она думает.

– Ясно. – Она отпила вина. – Что ж, рисунок очень хорош. Конечно, совершенно неправильный, но хороший. Я вижу, что ты не уверена с набросками такого типа – штриховкой. Тебе нужно посещать какие-нибудь курсы. В июле я буду вести групповые занятия в своей студии. Рисунок и портретная живопись. Вроде солдатов выходного дня в увольнении. Это позволяет мне платить по счетам, и я люблю преподавать. В отличие от большинства моих студентов в университете, они стараются. Они хотят. Они не такие самонадеянные, чтобы считать, что искусство принадлежит им.

– Я не… Я имею в виду, я сейчас работаю, но это просто мытье посуды. У меня нет денег. Мне жаль.

– Я знаю, что у тебя нет денег. Я когда-то тоже была бедной студенткой. Ты можешь приходить и заниматься. Ты можешь помогать мне прибирать студию после занятий. Как ты на это смотришь?

Ариэль взболтнула вино во рту, оглядывая толпу людей. Ее глаза быстро двигались, задерживались на одном человеке, словно отдыхая, потом искали следующего, как птица, выбирающая безупречную ветку.

– Я считаю, Чарли, что у тебя талант. Правда. Но не думаю, что ты далеко продвинешься, если не будешь познавать саму себя и учиться. Если не рассмотришь себя в качестве субъекта. Это один из даров юности: вы имеете роскошь быть тщеславными и заниматься самоанализом. Пользуйся им! Не стесняйся себя.

Я не поняла и половины из того, что она сейчас сказала. Хотя я осознала, что должна поблагодарить ее, вместо этого из меня вырвалось:

– Почему вы так добры ко мне? Вы ведь даже меня не знаете.

– Потому что, когда все уже сказано и сделано, Шарлотта, мир держится на доброте. Он должен держаться на ней и никак по-другому, иначе мы бы никогда не смогли жить сами с собой. Сейчас ты можешь этого не замечать, но поймешь, когда станешь старше.

Ее голос прозвучал очень жестко. Ариэль сделала большой глоток вина и посмотрела на меня в упор.

– И я точно знаю тебя. Я знаю тебя, Чарли, – добавила она.

И в этот момент я увидела, как тяжеловесное облако грусти промелькнуло в ее глазах.

Но тут Майки вернулся к нам – он тяжело дышал и был возбужден, и лицо Ариэль снова стало спокойным и невозмутимым.

– Если бы у меня была куча денег, – протараторил Майки, – я бы купил одну из этих картин. Они невероятно крутые.

– Возможно, эта группа, с которой ты повсюду разъезжаешь, в конце концов добьется успеха, Майкл, и ты сможешь купить любую картину, какую захочешь, – засмеялась Ариэль. – Чарли не понравились эти картины.

– Это не так! – произнесла я быстро, смутившись. – Просто… наверное, я люблю истории. Мне нравятся лица или люди, делающие что-либо. А эти картины… кажется, что это просто… нарисованные цвета?

Подобные разговоры заставляли меня нервничать. В действительности никто никогда не обсуждал со мной искусство, и я не могла понять, что в моих словах правильно, а что нет.

Ариэль внимательно посмотрела на меня.

– Цвета сами по себе тоже могут рассказать историю, Чарли. Просто другого плана. Приходи в мой класс. Я оставлю Майки всю информацию. Было приятно увидеться с тобой, Чарли. Майки, ты задолжал мне за аренду, дружок.

Она положила руку на мою и помахала кому-то на другом конце комнаты, отходя от нас.

Майки поднял брови.

– Ого, Чарли, это круто! Ариэль хочет, чтобы ты у нее училась? Это просто замечательно! Знаешь, Ариэль Левертофф очень влиятельна.

Он ласково улыбнулся мне, и я позволила себе улыбнуться в ответ, в благодарность за то, что у нас выдался приятный момент, даже если мне немного больно находиться рядом с ним. Я мысленно завязала узелок на память – посмотреть информацию о Кифере и об Ариэль Левертофф в следующий раз в библиотеке.

Майки держал две крохотные руки из хлеба, и мы делали вид, что сражаемся. И мне наплевать, что некоторые в галерее смотрели на нас как на глупых детей. И даже на то, что когда он уйдет сегодня вечером, он, вероятно, вернется к Банни и останется с ней на ночь. Ариэль понравились мои рисунки, думаю, и я ей понравилась, и Майки со мной. И после того, как он довел меня до дома, на сердце странным образом стало еще легче, потому что я увидела записку, приклеенную скотчем к моей двери: «Приходи и разбуди меня. Завтра в полшестого. На этот раз я обещаю не кусаться. Р».

Я держала записку в руках, и кожу начало покалывать.

Когда я переезжала, то оставила дорожный будильник Майки в его квартире. Потом всякий раз надеялась, что звуки из соседних квартир разбудят пораньше и утром я не опоздаю на работу. Однако завтра мне необходимо поговорить с Райли, с глазу на глаз. Поэтому я просто обязана проснуться вовремя.

Райли приходил, он разыскал меня…

Я бежала вприпрыжку вниз по лестнице, чтобы попросить у Леонарда лишний будильник, и меня окружал небольшой шар, наполненный теплом. То же самое я чувствовала с Эллис – и думала, что это уже никогда не повторится.

На следующее утро, когда Райли не открыл мне дверь, я, не сомневаясь, зашла внутрь. В гостиной посреди комнаты я заметила видавшую виды акустическую гитару и кассетный магнитофон с четырьмя дорожками, окруженные пачками тетрадных листов. В прошлый раз всего этого здесь не было.

Райли лежал на кровати в той же позе, что и в прошлый раз: руки за головой, ноги скрещены в лодыжках. Пара пустых бутылок валялась на полу около кровати. Он медленно открыл глаза. У него заняло пару минут, чтобы заметить, что я стою в дверях спальни, но затем его лицо озарилось улыбкой. Это было так удивительно и неожиданно, что я тоже не сдержалась и широко улыбнулась.

– Привет, – проговорил он сонным голосом. Его взгляд казался невероятно спокойным, и от этого в желудке у меня что-то подпрыгнуло. Взгляд, который говорил – это абсолютно естественно, что я стою в дверях его спальни в пять тридцать утра. Я надеялась, что он не заметил, как тепло разлилось по моим щекам.

– У меня не заняли много времени поиски твоего дома. Я просто поспрашивал в округе про девушку на желтом велосипеде – и бац! Вот и ты. Точнее, тебя не было. Я хорошо пообщался с твоими соседями. Отличные все ребята.

– Тебе нужно вставать. Ты выглядишь как выжатый лимон, – заметила я. – У тебя что, пепел в волосах? – Господи, что за парень.