— Не хочешь, значит? Эх, Серега! Как мы с тобой бы зажили! Все бы у нас было: надо тебе мотороллер — пожалуйста, надо ружье — зауэр два кольца — будет. Ты пойми только: как хочешь, так и будем жить. Как хочешь! Чего лучше, Серега, друг? А потом… Может… я тебя познакомлю с одним человеком. Он, знаешь, ну… он все может, все знает. Чуть не академик, да куда там академикам! В подметки не годятся. Два института кончил, языки штук шесть знает, умный! Просто не скажешь какой! Вот он мог бы везде чего хочешь добиться, любой должности, министром бы уж давно был. А он не хочет. Потому что самое главное понимает: жить надо, как хочешь. А ты — костры, костры! Старичок, идешь?

Серегу прошибает внезапный жар: «Он нарочно уговаривает. Следов не оставлять. Боится — продам. Заведет — и бац! — в лесу спрячет». Но чуть не пошедший горлам страх через минуту оседает в Сереге возмущением: «Ну, что пристал, чего! Не нужен этот академик. Вовсе не надо мне это».

— Неохота мне, Коль. Не пойду я…

Коля встает и натягивает Серегины джинсы, Серегину распашонку, бросает в рюкзак хлеб, банки со сгущенным молоком, тушенку, через плечо перекидывает двустволку.

— Коля, ты зачем?.. Коля? Зачем оделся-то так?

— Вот те раз, старичок. Примеряю. Разве ты мне не даришь? Барахла?! Другу?! Пожалел?! — Коля укоризненно качает головой.

— Коль, нарочно, да? Холодно ведь, Коль… Без штанов-то…

— Старичок, был бы рад свои штаны оставить. На память. Но мне они вот так будут нужны.

«Не дамся! Ни за что! Даже одежду забрал, гад!» — Серега вдруг вскакивает и, забыв, что один, кричит:

— Ребята! — кидается к табуретке, хватает ее, ослепнув, уже умирая, снова кричит: — Отдай! Сволочь!

Коля увертывает, вырывает табуретку, резко откинувшись, оперевшись на левую ногу, правой бьет Серегу в живот.

— Дерьмо! — говорит Коля. — Только пикни тут! — Он молчит, щурится: — Жаль, что так тебя оставляю. Да себе дороже выйдет, ладно… Пока, старичок.

Серега не слышит его: в теле перекатываются ледяные, жаркие волны — вверх под сердце бьет жаркая, а вниз падает, царапает льдом другая.

Потом возвращается сознание. Серега поднимается, неверно, шатаясь, тащится к двери — она приперта снаружи. Долго, мучительно долго он разгибает гвозди на окне, никак не может и выдавливает его. Обдираясь гвоздями, осколками, еле-еле выбирается из тепляка. Идет к ключу, пьет, пьет, пьет, окунает, студит голову в нем.

— Сейчас я им напишу, напишу, — бормочет Серега. — Нельзя же так бросать. Напишу, телеграмму дам. Пусть хоть Геночка придет, пусть Олег. Возьмите, возьмите быстрей.

Солнце; дрожит марево над просекой; ветерок бежит, бежит, бежит по траве, по деревьям — так просторно, тихо кругом. Серега бросается на траву и плачет: никого, никого, никого на всем свете! И так нестерпимо хочется ему, чтобы кто-нибудь был рядом: мать, Женечка или ребята, что он с силой трется лицом о землю и стонет.

Не вытирая слез, много позже, он идет в тепляк, берет спички и так, босой, в трусах и майке, раскладывает костер. Собрав его, очень устает, забывает окопать, снова бредет к зимовью — отлежаться. Слез накопилось много, и они все время стекают и стекают по лицу — Серега уже не чувствует их соленого, горького жара. Что-то заставляет Серегу оглянуться: от костра к лесу пролег прозрачно рыжий треугольник. Серега вскрикивает и, странным образом отъединяясь от боли, от окружающего дня, несется назад. «Что же, что же! Еще и это!» Он рвет руками траву, под ногти вонзаются колючки, трава мгновенно сгорает в пламени, он выламывает березу, бьет ею по пламени — огонь насмешливо отклоняется, но не убывает. Серега сдирает майку, бьет ею. Она с удовольствием, легко вспыхивает. Он мечется, наконец соображает — хватает лопату и выбегает к лесу, наперерез огню. Гнется черенок, босая ступня давно распорота об острый приступок лопаты, но боли не чувствует. Быстрее, быстрее!

Он возвращается почти ползком: пойдет, пойдет и как-то боком завалится, подвигаясь на бедре, снова привстанет и снова несколько коротких скорых шажков. Черный, ободранный, в земле, в крови, в поту, он шепчет и шепчет: «Вот видите… вот видите… вот видите…»

Володя

Десятилинейная лампа на столе; самодельный абажур — просверленная алюминиевая тарелка; в ярком кругу деревянная коробка с махоркой, трубка, фуражка без кокарды, лежавшая на толстой тетради в черном переплете. За столом в синеватой тени сидел офицер, взгляд которого Володя запомнил сегодня утром, лежа на жестких, упругих листьях толокнянки. Офицер сидел, навалившись грудью на стол, подперев голову правой рукой. Щека под рукой смялась, наплыла на один глаз. «Сейчас кричать начнет, стращать, бить, — стиснув зубы, больно сцепив за спиной пальцы, Володя ждал. — Господи, какое знакомое лицо!»

— Вон табуретка, бери, садись, — голос у офицера ленив, приятно дружелюбен. Он оторвал руку от щеки, махнул на табуретку у стены, откинулся на спинку, скрипнув стулом. Володя сел. Офицер поглаживал затекшую, смятую щеку — она не желала расправляться, лиловела этаким дряблым бугорком, как бы спросонья. «Господи! Да это же вылитый Кеха! — Володя вспомнил, что именно так сидит Кеха на уроках — грудь на парту, кулак под щеку, именно так, в один глаз и в одно ухо слушает учителя, именно такие у него полные, в крупных темных веснушках губы, такой же пористый утиный нос, и эти черные кудри, и аккуратный, округлый подбородочек. — Вылитый, вылитый! Ах господи, бывает же такое! Он же меня мучить будет — с таким лицом! Как страшно! О-о…»

— Что, страшный я? — Офицер поднял от трубки темно-медовые, Кехины глаза. — Пятна вон по щекам пошли, боишься, что ли?

— Чего мне бояться, никакие не пятна…

— И голос дрожит. А-я-я-й! Лазутчик, понимаете ли, и так бессовестно трусит. Нехорошо.

— Какой я лазутчик, я просто так, — Володя спрятал в колени потные, холодные ладони: «Скорее бы уж бил. Пропадать, так сразу. Ну, начинал бы, начинал только бы без этого ужасного тона, без этой медлительности».

Офицер, раскурив трубку, поморщился:

— Дрянь табак. Хуже, наверное, и не бывает. Тошнит прямо. И спать хочется. Ну, кто ты такой? Не вертись только, будь добр.

— Я-то? Я — вихоревский. Случайно здесь.

— Ах, вон как! И что тебе дома не сиделось? Имя, фамилия — ради бога, не ври, проверить проще простого.

— Зарукин. Владимир.

— Очень приятно, товарищ Зарукин. Можно, я тебя товарищем называть буду? Давай попросту, чего нам на ночь глядя господ из себя выламывать?

— Мне-то что. Хоть как зовите.

— Разрешаешь, стало быть? Спасибо. А может, противно? Парень ты гордый, зашел — ни «здравствуйте», ни «добрый вечер».

«Сейчас, сейчас начнет, — Володя почувствовал, как неудобна, тверда табуретка, как заныла, онемела поясница. — А руки, как у Кехи. Пальцы такие же плоские, а возле ногтей пошире, потолще».

— Так зачем, товарищ Зарукин, в Юрьево пожаловал?

— Блесну Савелий Федотыч обещал, редкостную. Вот я и пришел.

— Заядлые рыбаки, значит, встретились. И ночь не помеха. Люблю увлекающихся людей. Засиделись, конечно, заболтались?

«Что же сказать? Этот Митин меня выследил, тут время бессмысленно путать…»

— Я поздно пришел. Не успели заболтаться-то.

— Сочувствую, сочувствую, — офицер опять привалился на стол, опять ленивым глазом рассматривал Володю. Вдруг резко высунулся над столом, приподнялся на кулаках: — Покажи!

— Что?!

— Блесну, — офицер тихо рассмеялся, плюхнулся на стул.

— Я так и не взял. Забыл.

— Может, вместе сходим? Чего добру пропадать? Десять верст за такой редкостной штучкой протопать и ни с чем остаться.

— Мне-то что. Сходим.

— Нет, товарищ Зарукин. Не сходим. И уже хватит дурака валять. Я устал. Скажи ясно: зачем ты пришел? Что говорил учителю?

— Ну я же сказал: за блесной.

— Из Вихоревки?

— Да.

— Для Вихоревки ты чересчур гладко говоришь. «Редкостная», не «чокаешь», не «какашь». С чего бы это?