Вот и сейчас Миша цитирует:
— «Маша, ты на пороге новой жизни!»
— Что? — не понимает Серега.
— Да, говорю, домой пришли.
Прасковья Тихоновна уже ждет их, сидит под навесом. Посмотрев на Серегу, она звонко пришлепывает ладонью щеку и так, на ладони, покачивает голову:
— Батюшки! Нос-то у тебя, Серега, нос-то! Поешь-ка вот, да примочку с содой тебе сделаю. Садись, садись, вояка! Не дуй губы-то. Вон оладьев тебе каких оставила. Ешь, ешь больше, силы больше будет!
Серегу передергивает: «Ласковые какие стали. Одна компания — поиздеваться только. Еще и старуха смеется — Олег постарался, обрисовал. Ну, уж попадетесь когда», — но есть тем не менее садится, и ест с аппетитом.
Из палатки выходит Лида, глаза у нее не подведены и заплаканы — должно быть, Геночка снова воспитывал, или вообще охота была поплакать, попереживать, представиться себе несчастной, одинокой, да мало ли еще по какому поводу можно поплакать? Она улыбается Сереге, стараясь выглядеть прежней, веселой и беспечной девушкой, говорит:
— Что, Сереженька, прогуляемся? — Но в голосе не хватает обычной зычности и хрипотцы.
— У! Невеста пришла, соскучилась? Обязательно подружим! — Серега почти выкрикивает слова, надеясь, что услышит Геночка и выскочит из тепляка. Драться, конечно снова нисколько неохота но покуражиться, поизмываться было бы в самый раз. Но из тепляка никто не выскакивает.
— Так пошли, совсем темень будет.
— А нам что! Ох невесты пошли! Темноты боятся! — Серега идет за Лидой.
— Лидка, добалуешься, жаража. Ох, чую, добалуешься! — ворчит вслед Прасковья Тихоновна.
— Что, Сережечка, попало тебе? — спрашивает Лида, когда они достаточно отходят от поляны.
— Ничего. Мы ему в Майске кишки выпустим. Подожду. Их тут, гадов, больше, вот и пользуются.
— Я же говорила, он бешеный, — Лида смеется. — Знаешь, я только появилась на базе, дня через два подваливает Геночка. Глаза вылупил, руки по швам, сам краснеет: «Я, — говорит, — знаю, вы падшая женщина, но предлагаю вам руку дружбы. Я буду вас защищать». Я чуть от смеха не сдохла.
— Да дурак, видно же! — замечает Серега, с удовлетворением думая, что Лида единомышленница и сочувствует ему.
— И ведь пристал, не отлипнет. Ни на шаг от меня. Как сыщик за мной. Требует, злится: так не веди, да так не говори, да ты не смеешь. Я ему сколько раз: чего, мол, ты липнешь? Я тебе кто? Отвали ты подальше! А он мне знаешь что? Ты, говорит, себя еще не поняла. У каждого, говорит, так: не сразу себя понимает. А я, мол, тебя понял и уже не отстану. Ты, говорит, красивая, измучилась, а я тебя добру научу. И все мне про честность, про правду, про принципы всякие. Как, мол, душа велит, так и делай. И меня, говорит, к тебе душой тянет, я все равно не отстану. Умрешь с ним!
— Не очень-то ты его гнала, раз пристал. Сознайся, невеста. — Сереге не нравится, что Лида говорит с какою-то излишнею горячностью и вроде бы не окончательно просмеивает Геночку.
— Интересно же. Говорит так складно, красиво — слушаю, слушаю, аж до слез иногда проймет. А то вдруг такое зло берет: чего лезет, чего лезет?! Так и охота послать его куда подальше, чтоб ревмя ревел, чтоб насмерть обиделся и не лез!
— Во! Так и лепи. Кто тебе мешает? — Серега берет ее под руку: сегодня он ни за что не отпустит ее просто так, дело решенное — вот тогда Геночка попрыгает завтра. — Лидуха, ты ведь подруга, да? Боевая подруга. Точно?
— Зря я, однако, его растравила вчера, — Лида, не освобождаясь от Серегиной руки, чуть поворачивается и смотрит на Серегу снизу вверх. — Нос-то вон чо разбарабанило. Больно? — Она странно улыбается: присутствует в этой улыбке и легкая виноватость, и одновременно какое-то гордое, радостное довольство.
— Думаешь, помешает? Не бойся, Лидуха. Нос ни при чем. Можешь зажмуриться, — он резко обнимает ее и хочет поцеловать, но Лида, уклоняясь, разжимает Серегины руки.
— Да ну тебя!
— Чо, жалко?
— Жалко у пчелки.
— Не стесняйся, невеста, чего уж!
— Подожди, помолчи! Сразу лапы распускать. — Лиде очень хочется говорить о своем, и, помолчав немного, как бы отстраняясь этим молчанием от Серегиных шуточек, она улыбается прежней странной улыбкой. — Растравила его, а он — надо же! — драться полез. Ай да Геночка! А знаешь, из-за меня первый раз дерутся. Интересно, да? — Лида осторожно, коротко смеется и замолкает, точно пожалев, что не оставила смех для себя, а истратила попусту.
— Тоже! «Дерутся»! Забываешься, невеста. Я из-за тебя не дрался.
— Я знаю. Я про Геночку говорю.
— Может, хватит про него, а, Лидуха?
— А про что хочешь?
— Я-то? Да ни про что. Язык засохнет говорить. Дайка, я тебя, невеста, к сердцу прижму, к черту не пошлю.
— Ладно тебе.
— Чо ладно? У меня одно на уме, я темный.
— Иди ты, Сережечка! Вот все, всегда так. Как узнают — по указу — проходу не дают. А что знают, что?! Сережечка, ты хоть что-нибудь знаешь?
— Обязательно, да? Главное, догадаться вовремя.
— Постой! — Лида торопится говорить, голос звонок, неровен, речь точно разламывается на две половины: на ясный, чистый полувскрик и на глухой шепот. — Думаешь, под вывеской живу? Думаешь, шалашовка? Геночка, мол, губошлеп, молокосос, по молодости связался. А мне, хочешь знать, парень один и счас письма шлет! Да и был-то один, да вот вышло. Я не могу, я расскажу, ладно!
— Говори, послушаем. — Сереге невыносимо скучно, но придется потерпеть, пока успокоится.
— Письма шлет, а из-за него и попала. Но я не ругаюсь, он вообще-то ничего, добрый такой, характера только нет. Я в техникум кооперативный собралась. Сначала, правда, десятилетку хотела закончить, да отчим заел: у тебя, мол, танцы да мальчики на уме, а надо уже жизнь устраивать, учиться и работать, ты, говорит, девица, раньше домом можешь зажить — вот и привыкай, сама думай. Мать молчит, чего она скажет, когда еще трое в школу не ходят. Ну, я и подалась в техникум, чтобы только из дому смыться. В поезде еду, а сосед уж такой веселый парень, короче, общительный, сразу мне понравился, Петей звали. Видит, я пирожки одни ем — денег-то нет, он давай угощать меня, кормить, на станциях за мороженым бегом. Так два дня прохохотали, прошутили, приехали. А я никогда и не ездила, первый раз, куда, думаю, идти? В бумажке из техникума сказано — общежитие не предоставляется. У Пети спрашиваю, не знаешь, мол, куда на квартиру встать? А он: пошли, мол, ко мне. Все равно один живу, места не жалко. Я подумала, конечно, поняла, что раз одни в доме будем, то все и выйдет. Выйдет так выйдет, подумала, не на улице жить. Потом, он, говорю, парень ничего, симпатичный, веселый.
Стала я у него жить. Однокомнатная секция в новом районе, удобства все — Пете, как молодому специалисту, дали. У него товарищей много, компания у нас всегда, со всеми я перезнакомилась — то мы куда-нибудь идем, то к нам идут. Чаще-то к нам, ребята все по частным жили, не насобираешься.
В техникум я завалила, да и не жалко в общем-то. Зарплату Петину истратим — все равно голодом не сидим: кто приходит к нам, еду обязательно несет. Мне как-то весело, интересно, люд новый, потом, я вроде как хозяйка в доме-то стала. Петя часто по командировкам ездил, он инженером в тресте работал. Я его жду, убираюсь, стираю, вечером ребята с девчонками приходят — гитара, танцы, замечательно дружно мы жили.
Я все на работу собиралась пойти, да как-то затянуло меня, затянуло — вроде и без нее дела много. И весело в общем-то. Петя мне туфли купил, пальто, потом с девчонками мы любили меняться: то платьями, то кофтами на пару дней — так что всегда нарядной была. Сейчас вот думаю, а так и не знаю, чем бы все кончилось, но стали соседи жалобы писать в домоуправление, в милицию, потом-то уж узнала, что и на Петину работу писали. А тут как раз и указ появился. Меня за жабры и говорят: давай-ка в двадцать четыре часа. Петя в командировке, я реву и реву. Отревелась, сообразила, побежала в милицию: у меня, мол, муж есть, вот он вернется. Документы, мол, куда-то спрятал. На двое суток мне поверили. Я Пете телеграмму. Беда, мол, срочно прилетай. Он прилетел. Как узнал все — за голову схватился. «Лидка, — говорит, — горим!» И на работу побежал. Приходит, в глаза не смотрит. «Меня, — говорит, — тоже могут выгнать, „телега“, — говорит, — пришла». И молчит, и молчит. Ну, я поняла, жениться он на мне не хочет.
