— А я очень люблю черный хлеб. Это из пекарни или свой?
— Свой, свой. Ты вот что, паря, — Еремей Степаныч осторожно положил Володину буханку, — давай наш используем, а твой трогать не будем, оставим пока.
— Пожалуйста, конечно.
Пришла Нюра. У реки она сняла суконную блузу, темный платок, и теперь смугло-русые прямые волосы, закрывая уши, оплечьем лежали на белой, в синий горошек, кофточке. Надо лбом, на манер кокошника, Нюра укрепила три красные пылающие саранки. Щеки после холодной воды темно, упруго блестели, крутые скульные дуги нежно облеплял влажный пушок — лицо ее, которое ранее Володя не разглядел, поразило его. Неуклюжий отцовский нос, переносица бугорком, ноздри стиснуты и вздернуты, тяжелые губы, резкие скулы — черты эти, взятые раздельно, никак бы не украшали Нюрино лицо, но неправильность их уравновешивалась прекрасным, чистых линий лбом и сильными, глубокими обочьями, в которых горели, зеленели дикие отцовские глаза — красоты в лице не было, была притягательная, смущающая душу властность.
— Охти мне, — засмеялся Еремей Степаныч. — Вон чо для гостя-то разукрасилась. Слышь, Вовка, для тебя девка старалась. Аж царски кудри где-то нашла. То-то дождаться не могли.
Нюра опустила глаза, кинула на землю суконную блузу и села на нее. Пламя высушило пушок на скулах, и он ожил, задрожал, завеял.
— Хороша невеста, а, Вовка? Давай сватай, пока не поздно!
Нюра, все не поднимая глаз, сказала тихо, спокойно:
— Ладно тебе выдумывать. Чо конфузишь?
— Но, но! Сконфузилась. Для нас со Степкой чо-то цветочки не заплетаешь.
Она посмотрела на Еремея Степаныча сквозь дрожащую, злую слезу прямо, тяжело, невидяще.
— Цыть! Нюрка! Ты мне посмотри так! Не смей боле на отца такой глаз напускать.
Воздух набух холодной, влажной чернотой, исчезло бледное свечение над лесом — ночь окружила оранжевое пятно костра на Караульном бугре, и казалось, только здесь происходит жизнь, а в других местах ее загасила эта черная мощная волна.
У костра же жизнь поддерживали чуть поостывшей, но все еще крепкой, забористой ухой. Хлебали молча, лишь чайник затягивал и обрывал комариную песенку, потом без предупреждения, густо, басовито замычал, задребезжал крышкой, заплевался на белые угли. Они, собственно, и остались от костра, потому что с темнотой Еремей Степаныч разобрал его, затоптал излишек жара: «Пусть комары покормятся, зато никакого лешего на огонь не потянет!»
Их жиденький, тлеющий свет как бы отодвинул Володю от недавних знакомых, превратил его в совершенно одинокого человека — это вдруг пришедшее одиночество потомило, помаяло душу, пока не разрешилось в беспричинное, бурное раздражение. «Он ненормальный, точно! Или еще кто-то. Костра ему не надо — очень странно! Почему он его потушил? Кого боится? Может, нарочно? Глупо это все, непонятно!»
Спину его внезапно прохватил резкий, промозглый холод, точно ветер с дождем, Володя поежился, оглянулся — смутно, серо белела стена зимовья, казалось, холодом тянуло от нее, и опять возникло неприятное удивление: «Вот же елки! Избу не узнать, а спросить забываю».
— Когда это дед Степан успел стены перекатать — как новенькие?
— Новые и есть, — откликнулся Еремей Степаныч. — Весной поставили, чего ж не новые.
— Какой весной? — Володин голос сел. — Я же был весной, крышу вместе чинили. Дед Степан ничего не говорил и не собирался новую ставить.
— Не собирался вот, а стоит. Сам видишь.
— Странно. Я же был весной…
— Был, да забыл. Или путаешь. А может, в другую весну был?
— Да нет же! — Володя все более поддавался чувству необъяснимого страха, в то же время думая, что весь этот разговор — шутка, розыграш. — Ничего не пойму, чудеса какие-то. Куда же он делся? Скажите все-таки?
— Чо я те скажу? Нету его пока! Говорил же я — по времени еще не подошел.
— Завтра, значит, будет?
— Будет, будет. Нашел свет в окошке — дед Степан да дед Степан, — Еремей Степаныч поднял чайник, ополоснул из него чашки, — вяжуще, густо запахло пропаренным смородиновым листом. — Сахарку бы сейчас! Со свистом-то не больно сладко!
— У меня есть, есть! — суетливыми, неслушающимися руками Володя рылся в рюкзаке. «В Юрьеве такой магазинище — сахара не взяли! Охотники тоже! Вот попал в семейку — с ума сойдешь!»
Еремей Степаныч подкинул на ладони кусочек — белое пятнышко мелькнуло в темноте и остановилось, повисло как бы само по себе:
— Скажи, какой легонький да аккуратный, — кусочек медленно поплыл ко рту. — Ух ты! Что ж он слабый такой, зараза! Языком тронул — и нет его.
— Так быстрорастворимый, — сказал Володя.
«Точно, дурака валяет. Будто сахара не видел».
— Нарочно, значит, такой сделан? Раз, два — и в животе?
— Для беззубых, — Володя улыбнулся. — Или кому ложкой тяжело мешать.
— Ага, ясно. Вприкуску не положено. Ну, паря Вовка, проугощаешься. Без куска останешься. Вон Степка как славно золотуху зарабатывает. Глотать не успевает. Степка, совесть имей. Как девка, на сладкое лезешь.
— Да на здоровье. Чего там, — Володя смутился: «Может, у них семья здоровенная. На всех сахару не напасешься — комковой и едят, по кусочку. А я тут, елки-палки, страхи выдумываю. Подумают еще — жадничаю».
Ночь посветлела: первая густая чернота отстоялась, осела в траву, и забрезжил слабый, белесый свет, предупреждающий появление месяца. Возник высоко над головами тонкий, жалобный голос: «а-а-а» — словно звал кого-то усталый, заблудившийся путник, — голос проплыл под дрожащими звездами, не затихая и не успокаиваясь, и исчез с тою же странною внезапностью, с какой возник.
Володя, закинув голову, с открытым ртом, жадно слушал — какой-то очень нежный, прозрачный отклик вызвал в его душе этот голос. Володя с физической ясностью испытал желание подняться туда, в вышину, и проплыть вместе с голосом.
Он подождал, вновь надеясь услышать его, но установилась полная безветренная тишина. Володя сонно, забывчиво всхлипнул открытым ртом, очнулся, опустил голову, — смутный, рассеянный свет переменил до неузнаваемости лицо Еремея Степаныча: окоротилась, пригладилась борода, еще туже промяв щеки и резче выпятив скулы; глаза в тени надбровий утратили дикую, ясную силу, пробивались таинственными, тусклыми отблесками. «Что это с ним?» — вздрогнул Володя. Еремей Степаныч тихо спросил:
— Чо, Вовка? Случилось чо с тобой?
— Что?! Что случилось?! — крикнул Володя испуганно. «Приготовься, началось», — шепнули дурные, давно томившие его предчувствия. — Что началось?! — опять крикнул он и посмотрел на Нюру со Степкой: они сидели спокойно, поодоль от Еремея Степаныча, светясь белыми, неясными лицами.
— Ты же давеча просил. Вон как звал: случись чо-нибудь… Случилось! — твердо и громко выговорил последнее слово Еремей Степаныч.
«Откуда он знает? Никого же не было там. Только лиственница сломалась. Я же просто кричал — тошно было. Кого я звал, кого! Сил не было, мутило — закричишь».
— Откуда вы знаете? — Володя привстал, подвинулся, чтобы лучше видеть лицо Еремея Степаныча и убедиться: оно прежнее.
— Слыхали, — Еремей Степаныч тоже подвинулся навстречу Володе и шепотом, быстро: — Дак кого звал, спрашиваю?
Володя откинулся.
— Никого… Не знаю.
— А мы вот, паря, взяли да явились. В другой раз зря не ори. Не тревожь. — Еремей Степаныч достал кисет, зашершавилась в пальцах бумага.
— Я не… вас… я… никого, — бормотал Володя неудержимо, обильно потея.
— Теперь уж чо. Встретились. — Самокрутка вспыхивала зеленовато-белым пламенем, и при нем Еремей Степаныч увидел потное, растерянное лицо Володи. — А ты не пугайся. Сейчас поймешь все… Мы же не теперешние — вот в чем суть…
— Как?!
— Подожди. Тут ойкай не ойкай, а раз угодил в нашу компанию, терпи.
— Нет, ничего. Я что? Я рад познакомиться…
— Ну, рад не рад, а так случилось. Я вижу, как тя мает: и что же это за охотники такие, да с девкой в придачу. Головой не мотай — вижу. Не охотники мы, Вовка. В карауле партизанском стоим. И времени сейчас — двадцатый год. Вот те и фик-фок на один бок.
