«Убегу, убегу!» Володя вскочил, закинул рюкзак и действительно побежал. Обок с ним, справа и слева, бежали Кеха, и Настя, и высокий мужчина со строгим неподвижным лицом, как у отца на фотокарточке. Они говорили ему, задыхаясь: «Подожди! Да подожди ты! Думаешь, легче будет? Не убежишь же! Не убежишь!» Володя прибавил ходу, сразу же почернели летящие мимо осины, в горле рос саднящий горячий хрип — перед лесной луговиной Володя споткнулся и упал на колени, хрип прорвался, разлетелся меж кустов отчаянным криком:

— Что-нибудь! Что-нибудь случись со мной! Пожалуйста! Прошу! Кто-нибудь научи меня жить!

Скрипуче, протяжно завыло над головой. С открытым ртом Володя ткнулся в траву. Тихо-тихо. Он поднял бледное, дикое лицо — качалась надломленная верхушка отжившей лиственницы, и черное облачко трухи оседало на него. Володя поднялся и нетвердо побрел через луговину. С нее можно было увидеть партизанскую могилу на высоком обрыве, свежий, яркий свет звезды и ограду. Оглянувшись, он не увидел ни могилы, ни своих следов в мягкой, лесной осоке. Но удивляться не было сил. Не снимая рюкзака, он бросился на землю и затих.

По вечерней росе подходил Володя к Караульной заимке. Она стояла на муравчатом бугре, над слиянием двух безымянных речушек; их тальниковые, темно-серебристые излучины туго подпоясали бугор, резко обозначая, выпячивая его грудь. Глубокая, парящая синева, оставленная закатом над сизой, плотной стеной леса, освещала и заимку, и муравчатый бугор, и прибрежный тальник с такою печальною, щемящей ясностью, что Володя вздрогнул от невыразимого, зябкого восторга: «Ну, надо же, куда вхожу!»

Он остановился, чтобы испытать полную силу этого волшебного, сумеречного облучения, но длилось оно недолго: Володя увидел, что избушка на бугре странным образом помолодела, засветилась желтовато-белыми, свежескатанными стенами. «Неужели новая?! — удивился Володя вслух. — Когда это дед Степан успел?» Он заторопился, взял левее, чтобы подняться прямо к кострищу, возле которого у деда Степана была коптильня, жердевое сушило для шкур, и, если он здесь, на речке или в лесу, Володя сразу поймет это.

Он не одолел и половины склона, когда до него докатился округлый, медленный бас:

— Ничо, подождем. Вот-вот появится, — голос напоминал дед-Степанов, но был гуще, тяжелее. «Что это с ним! Простыл, что ли?» — подумал Володя.

Над бездымным, прозрачно-жарким костерком стоял, уставившись в бурлящий котелок, рыжебородый, приземистый мужик. Кудластая, медно-сивая голова, матерые плечи, обтянутые блузой-рубахой из шинельного сукна, короткие толстые ноги в штанах из того же сукна, в черных, смазанных дегтем ичигах.

— Добрый вечер! — сказал Володя.

Мужик вскинул голову:

— А-а… — сумрачно-зеленые, с желтцой, зрачки, переносица костистым бугорком, ноздри чуть сплюснуты и напряжены курносой пипкой. — Здорово! — мужик улыбнулся — шевельнулись усы и белый кустик под нижней губой, резко выступающий из зарослей бороды.

Володя несколько успокоился, увидев, что коптильня и сушило на старых местах. «Никуда ничего не делось», — и повернулся к зимовью — опять ослепили белые, в смоляной измороси, бревна. «Да что это такое?! — он подошел к стене. — Отстругали заново, что ли?» На деревянных колышках, вбитых в стену, висели две винтовки и берданка, с плохоньким, обносившимся прикладом. Володя замер, едва не вскрикнув: «Откуда винтовки?!» — испуганно, торопливо крутнулся и вовсе остолбенел: рядом с мужиком стояли парень и девчонка, в таких же рубахах из солдатского сукна, только у девчонки из раскрытого ворота выставлялась белая в голубой горошек кофточка. Володя растерянно кивнул им, они поклонились в ответ, низко, чинно, с серьезными лицами. Мужик захохотал.

— С тобой чо? Как на новы ворота пялишься?

— Да нет, я так, — пробормотал Володя. — А дед Степан где?

Мужик, все еще смеясь, глянул на парня, на девчонку и опять добавил в смех грохоток: «Кхо-кхо-кхо!»

— Нету его пока. Время, паря, еще не вышло.

Парень и девчонка, потупив глаза, усмехнулись этак снисходительно-сочувствующе, точно Володин вопрос показался им бог знает каким нестоящим, детским — кроме усмешки, и ответа не найдешь.

Володя пожал плечами: «Пожалуйста, смейтесь, раз смешно. Только я ничего смешного не вижу, — и снял рюкзак. — Это он с ними говорил, когда я поднимался. А где же они были? Наверное, с того боку, у реки…»

— А уха ничо, отдает крепко, — мужик оттопырил розовые, мягкие губы и осторожно, не касаясь ложки, втягивал огненную юшку. — Ох, шибает, хоть качайся! — он снял котелок, прихватив дужку суконным подолом. — Нюрка, давай воды на чай тащи. А ты, Степка, костер поднови!

— Садись с нами, похлебай, паря Вовка. Промялся, поди, славно? — и Володя, в самом деле, сел, но не у костра, а прямо на рюкзак — напрягшиеся икры не выдержали, не устояли: «Откуда он меня знает? Наобум так всех зовет, или дед Степан говорил? Что делается! Избу не узнаю, людей тоже, рыжий этот какой-то странный, смеется черт знает над чем, винтовки», — поплыл, закружился Караульный бугор вокруг прозрачного желтого пламени.

— А вы как меня знаете?

— Знаю, не знаю, угадываю. Правильно назвал? То-то. Уметь надо! — и мужик подмигнул Володе диким зеленым глазом.

Парень, названный Степкой, сгрудил угли, примял их и бросил на белый жар охапку смолья: огонь не сразу справился с ним — костер задымил черно и густо, мужик подскочил и ногой отшвырнул смолье, закричал:

— Сдурел, Степка! Гнуса, что ли, гонишь! Задымил. На пять верст видно — как вот уши-то накручу!

Степка сжался и вывернулся из-под протянутой руки:

— Да ладно, бать. Все одно уж темно, не видать дыма-то.

— Я тебе дам не видать! Сторожись с огнем — не маленький!

«Пала боится, что ли? Так до леса вон сколько. Из-за дыма уши крутить — во дает!» — Володя подошел к костру и сел рядом со Степкой.

— Без дыма какой огонь?

— Да не… Правильно он меня. Береженого бог бережет. — Степка заулыбался — плотные, белые полоски зубов натянули губы ровными, тонкими полукружьями.

— А чего беречься-то, не понимаю?

— Мало ли.

— Вы откуда?

— Из Юрьева.

— На охоту?

— Да вроде. — Подошел мужик с деревянными почерневшими чашками, встал на колени перед котелком, берестяным черпаком налил ухи. Степка с его приходом отодвинулся от Володи и даже отвернулся — сумерки обвели синеватой чертой его высокий, окатистый лоб, длинный, узкий — не отцов — нос, сжатые этакой смешной вороночкой губы, костлявый, тоже длинный подбородок. «Где я его видел? Ведь где-то точно видел!» — подумал Володя.

— Нюрка как за смертью ушла. Засветло доесть не успеем. В темноте какая еда. Вот ведь! — Он протянул Володе ложку. — Меня Еремеем зовут. Степанычем. Начинай, пробуй.

— Спасибо. Что же я один-то, — Володя достал из рюкзака хлеб, тушенку, выгреб на ощупь несколько плавленых сырков и принес к костру.

— Ну-ка, ну-ка, поинтересуюсь, — Еремей Степаныч с какой-то странной торопливостью, даже жадностью, схватил буханку, крепко помял ее толстыми шишкастыми пальцами — корочка захрустела, прогнулась, но не порвалась. — Смотри-ка, упружит как! Слышь, Степка!

— Но!

Еремей Степаныч прижал буханку к своему несуразному носу — в нем засвистело от сильного вздоха.

— Запах тонкий, зараза. Хоть на пасху ставь. Понюхай-ка, Степка. Как зовется-то? — спросил он Володю.

— Сеянка. А в Юрьеве другой, что ли?

— Малость другой. Сейчас вот угостишься, — Еремей Степаныч запустил руку в плетеный горбовик, вынул белый мешочек, зубами растянул вязочку — появился аккуратный, морщинистый каравай, из морщин посыпалась золотистая, прожаренная мука. Легким щекочущим дыханием осела она на Володиных губах, когда он впился, вгрызся в ржаную, кисловато-прохладную горбушку — солоно, жарко стало деснам, голодная спазма закупорила горло, но под напором хлебной силы откатилась назад, и в животе что-то потеплело, смягчилось, обрадовалось. Володя сказал с полным ртом: