Онемевший Володя думал: «Ерунда, глупости, так не бывает, шуточки, машина времени — нет, нет, пусть голову не морочит!»

— Не-не может быть!

— Конечно, сразу не поверишь. Погодить надо. Скажи лучше: туто-ка лужок ты переходил, ну, перед которым крик-то поднял, следов твоих не осталось на нем?

— Не осталось.

— Видишь. Прямо к нам тебя и понесло, без промаха…

«При чем следы? Осока тугая — не мнется, голова шумела — следы, следы, все-то он знает; что-то нечисто, не ясно, и почему так страшно, почему сомлел я, слушаю этот бред, поддаюсь ему, цепенею, если все так, как он говорит, то зачем, зачем?!»

— Но почему я? Почему двадцатый год? Почему все это случилось? Если случилось…

— Случилось, паря, случилось. Складно я те не объясню — помаленьку сам разберешься. Я было тоже удивился, когда услышал, как на коленках-то ты кричал: «Случись что-нибудь! Кто-нибудь научи меня жить!» Думаю: вот чудеса — посмотрю, что после меня стало. Вроде как смерть обману. Тут, Вовка, лукавить нечего. Бери все как есть. Нечаянно подваливает такая встреча! Плохо ли? А?

— Не знаю, — равнодушно сказал Володя, уставший от необычности происходящего, но тотчас же спохватился, что Еремей Степаныч обидится его равнодушием. — Нет, интересно, еще бы. Только как же мы?.. Что теперь делать-то будем?

Еремей Степаныч облегченно засмеялся:

— Слава богу! Поверил. А дел, Вовка, не переделать. Не на одну уху сошлись. Значит, малость потолкуем — особо засиживаться нельзя, завтра день тяжелый. А поутру ты нам поможешь. В Юрьево пойдешь. Там белые стоят, а тя никто не знает, вон со Степкой одежей переменишься и пройдешь к одному человеку. Ну, завтра толком скажу. Ладно или как?

— Ладно.

Придвинулись к Еремею Степанычу Нюра и Степка, устроили одинаково руки на коленях, расслабили шеи, приспустив головы, — так приготовляются обычно слушать что-то продолжительно-интересное. Володя сидел напротив них и с волнением (напряглась, выпрямилась, помимо его воли, спина) ждал, о чем же его спросят. «Тут хоть три ночи сиди, разве все расскажешь? — он попробовал сосредоточиться и хотя бы про себя коротко перечислить главное. — Конечно, спутники, космос, реактивные самолеты. Что из Майска в Москву за шесть часов можно добраться, — но в погорячевшей голове все мешалось. — Надо же объяснять, не просто перечислять. Что за самолеты, что за техника, почему так быстро передвигаться можно. Но я же в точности не расскажу, это специально знать надо, да и когда успеешь? Ведь они ничего, ничего не знают! Все с азов надо!»

Еремей Степаныч спросил:

— Ну, как народ-то живет?

— Нормально, — Володя пожал плечами: он ждал более трудного вопроса.

— Одет, обут? Сыт?

— Да тут все нормально, в порядке. И хлеб, и масло, и сахар, вообще продукты. В принципе, и одежда всякая есть, и обувь. Разве что импортных вещей не хватает…

— Каких, каких?

— Импортных, то есть заграничных.

— А-а, — Еремей Степаныч снова крутил папиросу. — Войны-то нет?

— Нет.

— Слава богу. А мы вон захлебываемся в ей. Ну, вроде добиваем.

— Нет, вы не поняли. Была еще война. Великая. Отечественная. Я, правда, после нее родился.

— С кем?

— С фашистами, с Германией.

— Ох ты, зараза какая, этот немец. И чо ему опять надо было?

— Весь мир. Чтобы весь мир на них работал.

— А фашисты эти кто такие?

— Ну-у… Это немцы, которые говорили: немцы — лучше всех остальных народов, и поэтому дави всех остальных.

— Сильно им накостыляли?

— Сильно. Мы до Берлина дошли, они безоговорочно сдались.

— Наших-то много не вернулось?

— Много. Несколько миллионов.

— Ох, господи! — Еремей Степанович хрипловато, коротко вздохнул, как захлебнулся, растер в пальцах окурок — влажным табачным перегаром потянуло на Володю.

— Долго воевали-то?

— Четыре года.

— С какой по какой?

— Так… Если сейчас… двадцатый, то через двадцать один началась. С сорок первого по сорок пятый.

— И я вот пятый год как землю бросил.

Неожиданно, ярко явился месяц, вынырнув из-за черной горы, тотчас же заблестела трава, и воздух наполнился голубоватым, холодным, спокойным светом.

Еремей Степаныч молчал, руки были расцеплены и тихо оглаживали солдатское сукно на коленях. Он долго смотрел на Нюру со Степкой, качал головой, успокаивая, видимо, какие-то свои думы, и вновь приопустил голову на грудь. В глазах его мелькнул влажный блеск, и Володя подумал, что это, наверное, не только из-за присутствия месяца.

— Оклемались вы быстро после нее. Хорошо. Как хозяйствуете-то?

— Как? — не понял Володя.

— Ну, как сеете, пашете? Как земля жива?

— По-моему, нормально.

— Ты мне, паря, толком говори. Что с землей делают, что рожает она, кормит как?

— У нас же теперь колхозы, совхозы. Они и работают на землю.

— Это как понять: колхоз, совхоз.

— Колхоз — коллективное хозяйство, совхоз — советское.

— Во-он чо… Миром, значит, ее обихаживают. Давай, давай, Вовка, толком объясняй.

— Так. В колхозах коллективная собственность на землю, в совхозах — государственная. У колхозников какие машины есть, трактора, здания — всем этим они сообща владеют. А в совхозе — все это государственное, вы, как рабочий, смену отработали и домой. Как на заводе…

— Ну-ну. А государственным, выходит, мы уже сообща не владеем? Не наше добро, выходит?

— Подождите, Еремей Степаныч. Вы не поняли. — Володя покраснел, лихорадочно припоминая давно читанные страницы «Конституции». — Государственное добро тоже наше. Тут вот как: мы все хозяева, то есть народ стоит у власти и распоряжается и землей, ее недрами, и фабриками, и заводами. И когда я говорю: предприятие государственное, значит, народное, и если я на нем работаю, то, в общем-то, я его хозяин. Но каждый же не может, раз хозяин, делать, что ему хочется. И тогда выбирают Верховный Совет, и уж он распоряжается: где, что делать, сколько, в том числе и совхозной землей распоряжается.

— Про хозяина я, паря, все понимаю. А в колхозах этих, значит, Верховный Совет не может распоряжаться?

— Почему же. В нем и колхозники есть.

— Дак чо ты огород городишь. Вся земля народная — и точка. А то — коллективная собственность, государственная…

— Коллективная — это другое дело. У вас была земля, и вы объединились с другими крестьянами в коллектив, каждый свою землю внес. И получился колхоз. И вы вместе землю обрабатываете.

— Ага. Значит, все-таки я знаю: вон то поле мое, ну, то есть бывшее мое. Ну, а в случае чего, могу я его назад забрать?

— Не-не знаю. Наверное, нет… Хотя не знаю, не знаю, Еремей Степаныч, — Володя опять смешался: «Вот елки. Знать бы так, я почитал бы об этом!»

— А колхозники-то как живут?

— По-моему, хорошо. Им сейчас деньги на трудодень платят, вроде городских дома строят, магазины, техники у них много, — отвечал Володя то, что помнил из газет.

— Кто плотит? На какой трудодень?

— Ну, кто? Сами себе, наверное. Трудодень — это трудовой день. Например, столько-то гектаров вспахать стоит столько-то трудодней. Условно, понимаете? Например, один гектар — десять трудодней. То есть будто десять трудовых дней надо на эту работу потратить.

— Ноги протянешь.

— Нет, я же к примеру говорю.

— А в совхозе как?

— А там, по-моему, зарплата, как у рабочих.

— А им кто плотит?

— Государство, конечно. Я же объяснял. Да! А у колхозников сейчас на трудодень выходит и деньгами, и продуктами, которые осенью получают: зерно, овощи и так далее.

— Объяснить-то ты объяснил, верно… В совхозе, выходит, тоже сами себе плотят?

— По идее — да. Наверное. Ведь, в общем-то, все народное. Но я еще подумаю, — Володе и в голову не приходило, что кто-то когда-то спросит его о колхозах и совхозах, более того, он никогда всерьез не интересовался их жизнью. «Черт, как неудобно. Путаюсь, огород, действительно, горожу. Что же я, что еще помню? Так… кулаки, коллективизация, МТС… Но кто кому платит, какая особая разница между колхозами и совхозами — убей бог!»