— А, Володя. Добрый вечер, — Юрий Андреевич посторонился, пропуская гостя. — Проходи, проходи. Ты весьма кстати.

Кеха стоял у окна, и лучи заходящего солнца разбивались о его плечи, и оседала на них золотистая пыльца. Лица его против света Володя не разглядел.

— Скажи, пожалуйста, Володя, — Юрий Андреевич придвинул ему стул. — Что у вас в походе случилось? Иннокентий сам не свой и меня замучил…

— Папа! Ну зачем ты? Сразу с порога начал. Разве можно… — Кеха замолчал, отошел от окна, сел напротив Володи, отводя пасмурные, недовольные глаза.

«Хотел сказать: „Разве можно при постороннем“. Ему страшно неприятен мой приход. Ничего, перетерпишь, мне тоже не сладко. А про „постороннего“ я еще спрошу». Володя пожал плечами:

— Ничего вроде не случилось. А что такое?

— Я полагаю, Володя — твой друг и может принять участие в разговоре. — Володя быстро и благодарно кивнул. — Позавчера я сказал Иннокентию, что его дед — белогвардейский офицер. Погиб под Юрьевом, в двадцатом году. Мне всегда было больно сознавать, что отец — враг нашего строя и, в сущности, был обречен на гибель. Время помогло забыть эту боль, и я не хотел бередить ее бесплодными воспоминаниями. Теперь Иннокентий не дает мне покоя: почему ты молчал, почему, видите ли, не посвятил его в эту семейную драму. Скажи, Володя, вы говорили об этом в походе?

Володя глянул на Кеху, смутился:

— Н-не помню…

— Так, так, — Юрий Андреевич прошелся перед мальчиками. — По всей видимости, говорили. И конечно же мысль о деде-белогвардейце у партизанской могилы произвела на вас тяжелое впечатление. Так, так.

— Папа! При чем здесь: говорили, не говорили! Важно только одно: ты мне не говорил столько лет! Боль не хотел бередить! А мне знаешь сейчас как больно?!

— Отчего же больно, дружок? Даже тень твоего деда не коснулась тебя. И слава богу! И потом, что бы изменилось, если бы я сказал тебе раньше?

— Не знаю. Может быть, я по-другому бы относился к жизни. Может быть, я по-другому относился к тебе. Во всяком случае, я понял одно: если отцы что-то не рискуют говорить детям, значит, они стыдятся чего-то в прошедшем, значит, боятся суда своих детей.

— Слова, дружок, слова. В свое время ты бы все узнал. А стыдиться мне нечего. Как говорили когда-то, дети за отцов не отвечают. Я за своего не отвечаю, и ты можешь сделать то же самое, размышляя о моей жизни.

— Неправда! Еще как отвечают! Дед — твой враг, и ты вражду эту не забывать должен, а и сыну, и внуку о ней рассказывать! Чтобы помнили, чтобы в крови это было! Вот как ты отвечаешь! И стыдиться есть чего: твой отец, а ты его забыл, нарочно не вспоминал. Пусть белый, пусть враг, но он — твой отец, а ты столько лет ни разу не заикнулся. Хорошо будет, если и я тебя потом даже словом не вспомню? Хорошо?

— Ты очень неожиданно рассуждаешь, Иннокентий. Во всяком случае, для меня. — Юрий Андреевич постоял, потрогал пальцем вспотевшую верхнюю губу. — Достаточно наивно, но и достаточно зло. Если бы ты знал, во что мне обошлась память о деде! Сколько анкет я заполнял, зажмурившись, с холодом в сердце, когда доходил до графы — «ваши родители»? Что ты обо всем этом знаешь? А берешься судить…

— Вот-вот. Ты просто боялся, а говоришь: боль, бесплодные воспоминания. А я теперь не знаю, что думать. Не думай, что если дед, так меня не касается. Еще как касается! Теперь-то я понял.

«Это он поход вспомнил, — подумал Володя. — Надо уходить. Я теперь лишний».

— Боялся, говоришь? Возможно, возможно. Зато ты теперь удивительно смелый. Тебе не кажется, что между такой вот боязнью и такой вот смелостью есть прочная связь? Об этом ты не подумал?

Володя встал:

— Извините, мне надо бежать.

— Пожалуйста, пожалуйста, — рассеянно отозвался Юрий Андреевич.

— Подожи, я провожу, — сказал Кеха.

— Надеюсь, ты недолго? — спросил Юрий Андреевич, расстегнув рубашку и потирая рукой слева под ней.

— Нет.

Они вышли на лестничную площадку. Кеха, насупившись, машинально приглаживал кудри. Володя сказал:

— Знаешь, ты не сердись за поход. Я же не думал, что все так не просто.

— Я не сержусь. Видишь, с отцом-то как круто пошло. Разругаемся сегодня — точно.

— Ты помолчи лучше.

— Не. Не смогу.

— Завтра что делать будешь?

— Завтра, завтра… Ах да! Работу искать пойду.

— Как?!

— В смысле, на лето. Я подумал, подумал: такие лбы здоровые, от чего мы отдыхать-то будем? И вообще, делать что-то надо.

У Володи дыхание перехватило: так просто и заманчиво было Кехино решение.

— Кеха, и я. И я хочу работать! Бери в артель, а?

— Да ради бога. Вдвоем веселее будет.

— Здорово! Повкалываем лето, к осенней охоте ружья заведем, амуницию — во!

Кеха поморщился:

— Сразу уж ружья. Просто делать что-то надо.

— Нет, я понимаю, — смешался Володя.

— Ну, до утра.

— До утра, Кеха. Держись!

Володя встал по будильнику ровно в шесть, потихоньку прошел на кухню, чайником старался не греметь, но мать все равно услышала и позвала:

— Вовка, не сходи с ума! Обязательно в такую рань, да?

— Мам, ты спи, спи. Кеха же ждет.

— Тут поспишь. Как же! — Мать тоже встала и, погладив темными морщинистыми руками неотдохнувшее лицо, привычно закружилась на кухне: заварила чай, смастерила бутерброды, вынула из кастрюльки с холодной водой бутылку молока, с тяжелым, сонным вздохом нагнулась, доставая из тумбочки сахарницу.

— Зря вы это, Вовка, затеяли. Недельку, другую надо было отдохнуть.

— А мы не устали. С чего отдыхать-то?

— Ну, все-таки. Считай, год взаперти над книжками просидели.

— Вот и проветримся, пропотеем. Мам, ну, ты иди, иди. Ложись. Не спала же совеем. — Мать вернулась с завода ночью.

— Да ладно. Успею.

— Смотри, начальству пожалуюсь.

Мать улыбнулась, улыбка на мгновение расправила темные, глубокие морщины у глаз и у крыльев носа, сразу помолодела, посветлела кожа — как бы высвобождались из морщин, вновь освещали лицо ушедшие годы. «Старенькая уж, какая же она старенькая!» — думал всегда Володя, и укалывало сердце жалостью и безотчетной тревогой.

— Я тебе пожалуюсь. Тоже волю взял, — сказала мать и снова улыбнулась.

«Пожалуюсь начальству», — давняя Володина шутка, которую он сочинил, прочитав как-то в принесенном матерью «Руководстве для контролеров» следующее правило: «Контролер электролизного цеха должен являться на смену бодрым, хорошо отдохнувшим, так как усталость приводит к невнимательности и опасным действиям», — прочитал, запомнил и при случае пошучивал над матерью, думая в то же время: «Хоть бы уж отдыхала как следует. В самом деле еще выйдет что — тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!»

— Мам, серьезно, иди спи. Ну, чего встала!

— Тебя жалко. Ехал бы в лагерь, в цехе путевку хоть сейчас пожалуйста. Хуже людей, что ли?

— Ага! «Подъем», «отбой» — пусть пацаны едут.

— Хочешь, где туристы езжай. Хоть и не больно велик.

— Все, все, мам. Договорились же! Пока, помчался.

Неяркое теплое утро, и как бы отдельно от тепла и тишины над ними сквозил, переливался прохладный воздух. Володя, дождавшись Кеху, спросил:

— Ну, чем вчера кончилось?

— Ничем. Договорились, что проблемы отцов и детей не существует.

— Нет, правда?

— Он валидол сосал, я вот не выспался.

— Значит, поссорились?

— Вроде нет. Он ночью пришел ко мне, сказал: «Я не заметил, как ты повзрослел. Извини. И поэтому отныне предлагаю полную откровенность: я готов обсуждать с тобой любые вопросы. Надеюсь, и у тебя возникнет такое желание».

— А ты?

— Я согласился… Хватит об этом, а?

— Пожалуйста, — равнодушно-вежливым тоном ответил Володя.

Они пришли на речной причал проситься в грузчики. Грузчиков нанимал представитель орса, безбровый, рябой дядька, дневавший и ночевавший на причале. Он долго разглядывал Володю и Кеху голубовато-мутными от недосыпания глазами.