— Тетя Паша-а! Берегись!..

— Ну да. Я вот поберегусь! — ворчит Прасковья Тихоновна, отбиваясь от визгливо хохочущей лайки.

Серега заранее начинает улыбаться широко и приветливо, как давним приятелям, потому что привык, не смущаясь, легко сходиться с разными компаниями.

Парни рядом — вот они, — и в это время Лида приваливается к Серегиному плечу чересчур тесно, затем с преувеличенной игривостью обнимает за шею.

— Геночка, смотри-ка, какого ухожерчика разыскала! Взаимность с первого взгляда!

Геночка, парень с пунцовыми щеками и большим, губастым ртом, с темно-синими, скорее даже черно-матовыми глазами навыкате, деревянной журавлиной походкой приближается к обнявшимся, сбрасывает Лидину руку, резко, ладонью, разъединяет плечи:

— Как ты можешь, Лидия? Я же запретил тебе безобразничать!

Геночка тою же деревянной походкой идет к тепляку, прямоугольный, длинный, как фанерная мишень.

— Ох, ох, падаю! Ты мне муж, что ли, запрещать! — кричит Лида, но Геночка не оборачивается.

Серега, вскинув плечи, коротко распахивает ладони, на губы садится этакая победительно-свойская улыбочка: «Помилуйте, братцы! Я-то при чем, сами же видели».

Серегу окликают:

— Захаров, ну, как ты тут, нормально? Обжился? — Перед ним крепенький, ладненький, с острым сухоньким лицом парень в аккуратной ковбойке и тюбетейке. — Я — Дроков, бригадир. Анатолий Тимофеевич мне говорил. Будем работать вместе. Как настроение?

— А чо, в порядке.

— Прекрасно! А то, Захаров, я терпеть не могу, кто киснет. Надо энергично жить, собранно. Работы у нас непочатый край, ей нужны люди неунывающие, бодрые. Согласен?

— Ага. Я знаю: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»

— Грубо, Захаров, шутишь. Грубо! Я этого не люблю. А в общем, обживайся, отдыхай. Смотри не подводи ни Анатолия Тимофеевича, ни меня. Мы тебе верим.

Затем Серегу берет под локоток и осторожно увлекает в сторону тощий, лысеющий верзила с рассеянно-надменным взглядом. Он нежно склоняется над Серегой и легонько тычет ему в живот большим пальцем и мизинцем, образующим этакую символическую мерку:

— Случайно не захватил? Знакомься: перед тобой Олег Климко, романтик, первопроходец, вполне порядочный человек. Что?! Нет, нет, только не это! Ехать почти из Парижа и не захватить гостинцев? Ты знаешь, мы с тобой поссоримся.

— Сейчас сбегаю и исправлюсь.

— Да, да, будь добр. Ближайший магазин — за первым углом.

Серега смеется — какой парень свой попался! И шутит понятно и простой совсем: может, даже в Майске где-нибудь встречались. Более того, он уже привязан к этому долговязому лысому тою мимолетной, неразборчивой привязанностью, без которой часа не могут прожить пустые люди, оказавшиеся в незнакомом окружении. Серега не отстает от Олега: смотрит, как тот переодевается, провожает к ручью, помогая облиться, рядышком устраивается, когда пришла пора ужинать. К этому времени Сереге кажется, что он давным-давно здесь, и он даже испытывает смутное удовлетворение от этого житья на новом месте.

Садясь за стол, Олег говорит:

— А теперь, Серега, потрудись представиться обществу: кто ты, откуда, что ты о себе думаешь?

— Думаю исправляться. Был плохим — буду хорошим. А вы теперь меня перевоспитывайте.

— Ах, вон как! Значит, на перековку? Ну, это мы с удовольствием. Ваня, перекуем оступившегося?

Сидящий напротив Олега парень в выгоревшей тельняшке, с чугунеющим от сытости крупным пористым лицом вздрагивает:

— А?

— На буксир возьмешь? Учти: у человека трудная жизнь. Рецидивист, медвежатник, а к свету потянулся, к знаниям. Ваня, будь другом, возьми. А то что подумают: герой, из тайги, и никого не перевоспитал.

— Трепись больше! — И Ваня снова затуманенным взором упирается в миску.

— Захаров, а ты бойкий. Это твой плюс. Но посмотрим тебя завтра, на просеке, — говорит Дроков, сменивший ковбойку и сапоги на тренировочную пару, но не расставшийся с тюбетейкой.

— Нет, я же серьезно. — Серега преданно взглядывает на Дрокова и простодушно помаргивает.

— Хм, люблю арапов! — жестко улыбается Дроков, морщинки тугими кольцами охватывают рот, ровные белые зубы крепко стиснуты, взгляд холоден и отсутствующ, как у человека, занятого чем угодно, только не происходящим.

— Леня, у тебя странная манера пугать трудом, который из тебя сделал бригадира и который, конечно, прекрасен. Может, Серега любит труд и с этой стороны неуязвим? Может, у него душа расстроена, может, ему главное — ее успокоить? А, Серега? Есть у тебя душа?

— Да, и очень большая, — отвечает Серега.

— Вот видишь, Леня. А ты — просека, просека…

— Ладно, ладно, Климко. Я тоже умею шутить, когда надо. Не мешай пищеварительному процессу. — И Дроков снова улыбается, но уже мягче, несколько расслабив пружины вокруг рта.

— А насчет души, Серега, лучше всего обратись к Геночке. — Олег уже опростал миску и сейчас пьет коричневое сусло — чай особой заварки. — Он большой специалист. Все объяснит и научит управлять душевными порывами.

— Не лезь, Олег! Собака какая! — Геночка благодушен после еды, под выпуклыми глазами розовые запотевшие пятна, блестят тяжелые губы.

— Передаст убеждения, взгляды, принципы, или, как когда-то говорили, принсыпы…

— Перестань, трепло плешивое!

— И самое главное: заставит уважать женщину.

— Заткнись, дурак! — Геночка хватает миску, замахивается, но ее перехватывает Миша Потапов, парень с пепельными усиками и каменными необъятными скулами, хозяин белоухой Шайбы.

Олег улыбается:

— Пожалуйста. Это, Серега, называется: поговорить по душам.

После ужина Прасковья Тихоновна вдруг бочком, бочком отодвигается от стола и неожиданно резво трусит к овражку, все оглядываясь, точно ожидая преследования. И в самом деле, по знаку Дрокова парни вскакивают и в полном молчании широкими прыжками настигают ее, молча же окружают, бережно подхватывают и легонько качают. Потом шепотом кричат: «Спа-си-бо!» А Миша Потапов венчает торжественным рокотом: «До утра терпеть можно. Спаси тебя бог, Прасковья!»

С нарочитою укоризной, улыбаясь при нахмуренных бровях, она говорит:

— Э! Э! Однажды расшибете старуху-то: воду бы на вас возить…

Потом Серега сидит возле Олега на нарах в тепляке. Геночка за столом читает письма, строго собрав лоб и выпятив нижнюю губу; что-то вырезает из журнала в своем углу Миша Потапов, время от времени примеряясь к стенке, почти сплошь заклеенной пляжными портретами девиц и дам, листовками управления гострудсберкасс, простенькими черно-белыми афишами. Шайба всякий раз, как Миша привстает, вскакивает и, с хрустом прогибаясь, зевает.

Заглядывает Дроков:

— Климко, Потапов и ты, Захаров. Раскисли туг? Айда во двор, мячик покидаем. Давай, давай, не расслабляться! Главное — форму не терять. Жду!

Миша уходит, а Олег будто и не слышит, удобно разместившись на нарах: под затылок подоткнута подушка, колени чуть не протыкают потолок, на груди устроена желтая прохладная гитара. И дымятся, зеленеют глаза, доверившись вечерней мечтательности.

— Однажды в Кустанае, Серега, мы собрались на день рождения. И мы купили бочку пива. В подарок. Представляешь? Кустанай, Кустанай… Эх, Серега!..

И таким нежным молчанием провожает Олег скользнувшее в сумерках видение Кустаная, что иной человек и усомнится: а есть ли более прекрасное место на земле, чем этот ветреный, пыльный и неприютный город? Впрочем, Олегу все равно, кто и как думает о Кустанае, да, пожалуй, и сам он ничего определенного о нем не думает — просто под воздействием сумеречной, сладко тревожащей прохлады размякает душа, готовая к восприятию прошедшего, как милого, щемяще-неясного облика за освещенным окном.

А вы стоите в темноте, над вами дрожат, колеблются листы клена; горячими, влажными глазами вы все следите за тюлевой занавеской, где вот-вот возникнет, мелькнет ее необыкновенный, смутно очерченный профиль; ваш воспаленный мозг с силой сосредоточится, чтобы помочь вам прошептать нечто путаное, страстное, самое важное — и вдруг вы счастливо обнаружите: вы ничего не скажете, вы думаете о бессовестных пустяках, но не стыдитесь их, а, напротив, ликуете, что-то высокое и главное в вашей душе сохраняется даже от вас и, неразглашенное, заживет самостоятельной жизнью, оберегая вас от дурных поступков и низких чувств.