Настя права, права: ему охота быть на Кехином месте и с романтической мрачностью недоумевать над своею странной судьбой. Но он не завидует ему, он просто сторонним умом понимает: сдержанность, сдержанность прежде всего! А Настя с какою-то взрослою жестокостью высмеивает его, унижает, и, наверное, надо обязательно обидеться. Но если обидеться, день вообще пропал, зачем тогда вставал в такую рань?
Володя попробовал улыбнуться — улыбка вышла деланной, деревянной. Настя опять рассмеялась, поняв по его лицу, как он мучительно проглатывает ее резкость и соглашается с нею. Она взяла Володю за руку:
— Вовочка, не поддавайся. Не обращай внимания. Я наговорю, наговорю — ужас сколько! Сама потом не разберусь… Бежим, наших догоним. Смотри, как отстали. Действительно, Тимофей Фокич и мальчики были уже далеко, хотя и шли вроде бы неторопливо, особенно если смотреть на Колю Сафьянникова: шаг тяжелый, широкий и валкий, а, оказывается, спорый. Через плечо он покосился на запыхавшихся Настю и Володю — резко мелькнула сердитая, угольно-вороная бровь. Видимо, был интересный разговор, некстати прерванный шумным дыханием бежавших. Коля говорил Кехе:
— Так, выходит, ты из уважения к памяти деда отказывался идти? Так, что ли?
Валера Медведев, всегда и во всем безоговорочно поддерживающий друга, задал этот же вопрос молча: презрительно прищурил синенькие глаза, презрительно поджал губы.
Кеха рассердился и потому, медленно выговаривая слова, ответил:
— Странный вопрос. Я не знал этого человека, а теперь хочу знать. И хочу над этим подумать.
Коля Сафьянников приостановился:
— Так о чем думать? Ты ненавидеть его должен!
Валера Медведев тоже замедлил шаг.
— Наверное, должен. Но ты пойми: я его не знаю, отец не вспоминал, и я о нем не думал. И по-моему, можно ненавидеть только живого человека, которого знаешь.
— То есть как только живого? То есть как наверное? Он же белый! Не важно: дед, брат, сват — ты должен его ненавидеть! Не так, что ли?
В Колин гудящий басок врезался тоненький голос Тимофея Фокича:
— Прямолинейно, весьма прямолинейно рассуждаете, сударь мой! Вы что же думаете, ненависть — врожденное чувство? Нет и нет. К ней идут через кровь или же через мучительные раздумья! Иннокентий прав: надо не слепо ненавидеть, а как следует подумав.
— Мало, что ли, отцы наши, деды думали? — еще более сгустив голос, возразил Коля. — Их ненависть — наша ненависть.
— Милостивый государь! То, что вы сейчас сказали, называется демагогией. Отцы и деды выстрадали ненависть — вы-стра-да-ли! — понимаете? А поскольку на вашу долю страданий они не оставили, то вы должны выносить ненависть — вы-но-сить! Вот здесь! — Тимофей Фокич постучал пальцем по лбу. — И ничего другого вам не остается!
— Позвольте, Тимофей Фокич, я объясню, — Кеха уже с минуту нетерпеливо подергивал плечом, поправлял лямки рюкзака, едва удерживаясь, чтобы не перебить Тимофея Фокича. — Конечно, я жалею, что он белый. Он ошибся — теперь это всем ясно. Так вот я хочу знать, почему он, именно он ошибся? Не вообще про ход истории, а про него. Можешь ты это понять?
— Могу, отчего же нет… Но вот что интересно: ты знаешь, что он ошибся, и знаешь, что он, значит, наш враг. Что сделало его врагом, какие причины — это неважно. А важно только, вот твой враг и вот твоя ненависть. Иначе не может быть. И рассуждать тут особенно не о чем. — Коля прибавил шагу, то ли не желая больше спорить, то ли давая понять, что не торопит с возражениями. Валера Медведев, не вникавший в разговор и погруженный в рассеянно-прогулочное состояние духа, встрепенулся и тотчас же догнал его.
Володя подумал: «Молодец, Сафьян. Четко мыслит. Не то что я. У Кехи, наверное, сразу охота пропала в несчастного внука играть. Да уж, Сафьян молчит-молчит, но и врежет так врежет. Молодец!» — еще раз похвалил он Колю. Как-то незаметно выправилось, полегчало настроение, утро продолжало свое ласковое и ясное движение — теперь Володя почувствовал его без всяких помех и потихоньку стал напевать:
«Ой, да ты, тайга моя густая…»
Настя удивленно взглянула на него, он подмигнул ей и засмеялся:
— Все хорошо, как никогда!
— Что это ты развеселился?
— Характер идиотский. А хочешь знать, так я всегда веселый, только скрываю это.
— Вот и у тебя душевная сложность. А ты расстраивался.
— Ничего не расстраивался. Да Коля вдобавок порадовал: хорошо разговаривал.
— Ну-у, это же Коля. Он — человек прямой. Спросит — и ответить нечего. Без сложности спрашивает, а отвечать просто трудно.
— Не скажи…
Кто-кто, а Коля был большим любителем, по его словам, «мыслительных каверз», и любительство свое питал тщательно и обильно: прочитанное подолгу настаивал на молчании, может быть, несколько подчеркнутом — уединялся на переменах, не подпускал к себе даже Валеру Медведева, закрывался в краеведческом кабинете и часами сидел, уставившись в окно. Наконец «каверза» созревала, и Коля звонким баском преподносил ее классу.
Володя вспомнил, как месяц назад Коля, пользуясь опозданием учителя, вышел к доске и сказал: «Представьте двух закадычных друзей в горах, на краю пропасти. Один из них сорвался и повис на веревке, которую держит второй. Он не может вытащить сорвавшегося, сил не хватает. Помощи ждать неоткуда. Он, в лучшем случае, продержится с полчаса. У него, следовательно, два выхода: или вместе с другом рухнуть в пропасть, или обрезать веревку и остаться живым. Какой бы выход предпочли вы?»
На перемену девятый «б» не пошел, занятый непримиримо-гневным спором. Одни кричали: «Конечно, лучше разбиться вместе! О чем тут думать! Раз друзья, то и смерть на двоих!» Другие, тоже на крике, возражали: «Толку-то вместе разбиться! Так хоть один останется жив! И будет помнить о дружбе, помогать матери или жене погибшего. А так что!! Бессмысленная смерть!» Володя тогда тоже до крайности разгорелся и с пылающей головой спрашивал у Кехи: «Ясно, что вместе надо броситься, правда ведь, Кеха? Раз друзья, то везде вместе, скажи?» На что Кеха спокойно и холодно ответил: «Не знаю. Во-первых, надо попасть в это положение, чтобы знать, что делать, а во-вторых, настоящий друг не даст погибнуть просто так, за компанию». Володя закричал запальчиво: «Как ты можешь! Какая компания, если друга не будет! Его не будет — меня не будет!» Вообще тогда в классе многие перессорились и наконец потребовали от молчавшего Коли: «А ты-то как думаешь?» Он строго посмотрел на товарищей, дождался тишины и проговорил: «Надо бросаться. Неужели не понятно?» Девятый «б» примолк — так серьезно и решительно приговорил Коля к смерти друзей из своей «мыслительной каверзы», что спорить далее было неловко.
«Да, хорошо быть уверенным, решительным. Вообще независимым», — вздохнул Володя, вздох завершился неожиданным писклявым всхлипом. Володю это поначалу рассмешило, но вдруг с необычайной поспешностью настроение переменилось, он только удивленно ахнул: «Вот крутит меня! На полных оборотах!» Нелепо вырвавшийся всхлип отстранил его от нынешнего утра, от Кехиных размышлений, от Настиных ласково-покровительственных насмешек — Володя почувствовал себя совсем маленьким мальчиком, беззащитным, одиноким, идущим неизвестно куда и зачем, вокруг летняя благодать, зелень волнующе тепла и прохладна, а мальчик всхлипывает, обижаясь на кого-то, неизвестного и строгого, прогоняющего от травы и ручьев, от всех летних забав и заставляющего идти, узнавать про какую-то иную жизнь, в которой все непонятно, зябко, тревожно. Володя поежился, пошел быстрее, согреваясь после этого резкого перепада настроения. «Нет, что ни говори, а все-таки очень трудно жить», — опять вздохнул Володя, но уже без всхлипа.
Между тем Кеха спрашивал Тимофея Фокича:
— А как, по-вашему, дед мог быть хорошим человеком?
— Наверное, мог. Если рассматривать его отвлеченно от истории.
— Как это?
— Каждый из нас, думая или говоря «хороший человек», подразумевает под этим, видимо, того, кто любит людей, природу, добр, снисходителен к детям, женщинам, безусловно, честен до щепетильности. Правильно?
