— Ты, милый мой, не улыбайся! Ты подумай: мой дед — белогвардеец, а я к партизанским могилам иду. Тебе не кажется все это странным? Очень странным?!

— Да ты-то здесь при чем?! — Володя почувствовал раздражение: «Охота выламываться, тоже мне — голос крови». — Ах, какой несчастный! Трагедия: внук — комсомолец, дед — белый офицер! Будто ты этого раньше не знал. Сегодня спохватился: дай-ка попереживаю!

Кеха, сдерживаясь, пожевал, поморщил толстые темные губы:

— Я здесь при том, что он мой дед. Я не несчастный, я вдруг подумал, что мне интересно про него знать. Понял? Какой он был, почему белый, почему отец про него молчал. Представь, не знал, представь, впервые услышал! Сударь прав был — дальше третьего колена мы не заглядываем. Я, например, и до второго-то только вчера добрался. Был дед и был. Какой, откуда, что делал — и думать не думал! Вот и спохватился. А ты тут мелешь.

— Надо же! Какой поворот в судьбе! Дед нашелся, белогвардеец — у нас голова кругом! Брось ты придуривать, Кеха! Не знал ты его, не слышал о нем — и ладно. Как Сударь говорит, история распорядилась. Тебе просто покрасоваться захотелось: вот какая сложная биография!

— Я ведь и въехать могу.

— За что! — задохнулся Володя.

— За покрасоваться. Думаем мало, ничего не знаем, а ты — покрасоваться.

— Давай попробуй въедь! — у Володи слеза в голос ударила — до того он обиделся и разозлился.

— Успею. Надо будет — въеду.

Они подошли к школе. На широком цементном крыльце стояли рюкзаки, на одном из них сидела Настя. Белый платок туго очерчивал ее смуглые нежные щеки. В Володе возникло обычное восторженное удивление: «Она даже не знает, что она для меня! Никогда, никак не сумею передать этого — ну, почему, почему слов-то не хватает!» Настя улыбнулась ему — тихо, сладко сжалось Володино сердце, но тотчас же выровнялось, потрезвело — это Володя подумал, что из-за Кехиного признания теперь надо разрываться между ним и Настей: «Уж лучше бы не ходил он». И Володина досада на Кеху стала разрастаться быстрее прежнего.

Тимофей Фокич, в походном, замызганном пиджачке, в сапогах, в старенькой пикейной панаме, застучал, увидев их, палкой:

— Долго спите, господа хорошие! Я уже волнуюсь — ждать не ждать. Нехорошо, очень нехорошо!

— Извините, — буркнул Кеха, а Володя сказал:

— Зря волновались, Тимофей Фокич. Вон Валера с Колей тоже еще не готовы.

Валера Медведев, зажав в коленях лопату, ширкал по штыку напильником. Он поднял круглое, покрасневшее от стараний лицо и подмигнул Володе. А Коля Сафьянников, тяжелый, большой, медлительный, сопел, укрывая, увязывая ведерко с краской.

Неожиданно засмеялась Настя:

— Господи, Кешка! Ты в зеркало смотрелся? Ты ужасно смешной — сонный, сердитый, губы надул! Тебя что, пчелы во сне кусали? Ой, ой, не смотри так зверски!

Володя, надеясь, что Кеха одумался, поддержал Настин смех:

— Какие пчелы! Он надулся — сны за щеками несет. По дороге досмотрит, дожует…

Кеха молча взошел на крыльцо, встал рядом с Тимофеем Фокичем:

— Я не пойду с вами, Тимофей Фокич. Вчера я узнал, что мой дед — белогвардеец и убит под Юрьевом.

Настя, сидевшая за спиной Кехи, вскочила, споткнулась, сбегая по ступенькам, но не упала, удержалась. Со смешною неловкостью выправилась, повернулась к Кехе, чтобы лучше видеть его и слышать. Он добавил:

— Вот такая странная шутка. Сами видите.

Недоуменно приподнялись широкие шелковисто-угольные брови Коли Сафьянникова, губы выпятились этакой иронической гузкой: видимо, Коля подумал точно так же, как недавно Володя: «Надо ему трагедию представлять? Тоже мне — голос крови!» Валера Медведев, храня верность дружбе и в мелочах, тоже приподнял на Колин манер брови, светленькие, жиденькие, голубые глазки смешно вытаращились, отчего младенчески-румяное лицо Валеры враз поглупело. А Тимофей Фокич заволновался: снял панаму, обмахнулся ею и, забыв надеть, нацепил на палку, освободившуюся же руку прижал к сердцу:

— Вам невозможно не пойти, Иннокентий! — От волнения Тимофей Фокич не употребил излюбленного «сударя». — Не-воз-мож-но! Понимаете ли вы, какой важный сегодня выпал день?

— Нет, — сказал Кеха.

— Смею уверить: еще никогда история не задевала вас так остро и больно. Так разве можно теперь отстраняться, бежать ее власти?! Ради этого, сударь, стоит идти хоть на край света.

— Но, Тимофей Фокич, — Кеха отвел кудри со лба, с силой потер его, — я буду думать о белогвардейце, а сам пойду к партизанским могилам — странно же… А я буду думать.

Володя не вытерпел, возмутился:

— Да хватит тебе! Думай, сколько влезет! На здоровье! Хватит голову-то морочить, страдальца из себя строить!

Кеха сжал кулаки, дрогнул уже, качнулся, собираясь броситься на Володю, но Тимофей Фокич остановил легкой маленькой ладонью:

— Не горячитесь, милостивые государи. Прошу вас, Иннокентий, обязательно пойдем. Надеюсь, он решит именно так. — Тимофей Фокич повернулся к Володе и сухо, холодно заметил: — А вы напрасно не верите этому чувству. Оно заслуживает большей серьезности и большего воображения.

Володя раздраженно пожал плечами:

— Может быть. Только зачем его напоказ-то выставлять?

— Кто бы говорил! — Кеха намеревался что-то припомнить Володе, чем-то уличить его, но, не дав воли всплывшим запальчивым словам, замолчал. Потом сказал: — Хорошо. Я пойду, Тимофей Фокич.

Володя зло, возбужденно улыбнулся, найдя Настины глаза, и развел руками: «Вот, пожалуйста, целый спектакль!» — надеясь на ее сочувствие. Она, видимо, не поняла его улыбки, отвела глаза и заторопила:

— Ну, давайте же пойдем! Собираемся, собираемся!

Вскоре они шли влажным песчаным проселком, мимо загородных садовых товариществ, охваченных пышным яблоневым цветом. Сквозь редкую вязку плетней скользила темно-росистая утренняя зелень и наносила на путников дразнящую прохладу молодого укропа и огуречной рассады. Толстые межевые колья сияли золотыми консервными головами, радостно пока, неутомительно напоминая о предстоящей жаре. И прохлада молодой зелени, и резкие, слепящие вспышки солнца раздражали Володю своею безучастностью к его настроению: «Напрасно, совсем напрасно разозлился я на Кеху. Так хорошо кругом, а мне мешает что-то. Да не что-то, а весь этот дурацкий разговор! Сударю, конечно, одно подавай: историю, историю. И жареную и пареную. А как охота только про утро думать!»

Чтобы успокоить смущенную душу, очистить ее для этого утра, Володя спросил у Насти:

— Ну скажи, прав ведь я был? Ведь нельзя же так, как он?

— Наверное, — Настя ответила нехотя, с тусклыми, скучными глазами, но вдруг оживилась, прыгнули в глазах ртутные блики. — Ой, Вовочка, что я подумала-а! Тебе же просто завидно, что у Кешки все так интересно вышло. Сознайся уж, пожалуйста!

— Не выдумывай. Я же серьезно, Настя. Мне, правда, неприятно, что Кеха затеял все это.

— А если он серьезно? Если он на самом деле переживает?

— Ну уж. Скажешь. Столько времени прошло. Конечно, покрасоваться ему захотелось.

Настя рассмеялась:

— Вот как у тебя славно выходит. Что ты говоришь, то серьезно, что другой — покрасоваться. Ясно, Вовочка, ясно. Завидуешь Кешкиной истории — вот тебе бы такую. Ты бы бурю устроил, землетрясение, во всяком случае передо мной. Молчи, губы не дуй — все я про тебя знаю.

— Да ничего подобного, — дрожаще-спокойным голосом протянул Володя, но не нашелся, что возразить.

В сущности, Настя права. На Кехином месте он наверняка бы усердствовал в публичном изъявлении чувства. Он знал за собой эту слабость: слезу пустить принародно. Очень все-таки приятно, когда тебя жалеют и единодушно сочувствуют твоей тяжелой жизни. Правда, потом стыдно, противно, и этот сладкий миг всеобщего сочувствия потом режет тебя, полосует на куски, но проходит время, и опять подмывает сказать на каком-нибудь уроке, конечно, не приготовившись к нему: «Вы знаете, не успел выучить, по дому работы много, мы же вдвоем с матерью, отца нет».